В свои школьные и университетские годы я часто бывал на реколекциях, выходных для молодёжи, всеночных и молитвенных встречах. Один из библейских фрагментов, которые часто читались там, был из Исаии (43:1б-7):
Не бойся, ибо Я искупил тебя,
назвал тебя по имени твоему; ты Мой.
[…] Так как ты дорог в очах Моих, многоценен,
и Я возлюбил тебя.
[…] Не бойся, ибо Я с тобою;
от востока приведу племя твое
и от запада соберу тебя.
Северу скажу: «отдай»; и югу: «не удерживай;
веди сыновей Моих издалека и дочерей Моих от концов земли,
каждого кто называется Моим именем,
кого Я сотворил для славы Моей,
образовал и устроил.»
Фрагмент из Исаии — один из тех, который может стать посланием любви и очень личной заботы Бога о своём творении. Не раз я был тронут, когда слышал эти слова, но никогда не мог преобразовать их в собственную молитву из-за внутренней боли, причина и природа которой была для меня загадкой. Мне хотелось успехов, ясности, радости, а поэтому всё, что стояло на пути к тому, автоматически запихивалось далеко-далеко.
Много лет спустя, сидя в саду иезуитского центра, я пробую окунуться в пространство медитации, lectio divina, размышляя всё о том же фрагменте из Исаии. Как ни стараюсь закрыть свои мысли от конкретных образов и воспоминаний, история вторгается в настоящее и я, словно в театре, наблюдаю за сценой, где уже поднимается занавес. Явственно помню одно воскресенье, когда с десяток молодых людей собрались на частной квартире на встречу харизматической общины. Молитва была спонтанная и эмоциональная, щедро приправленная песнями, которые проникали в далёкие уголки жаждущих подростковых душ. Нечто неожиданное произошло со мной тогда…
Говорят, что когда Архимеда посетило его великое открытие, он выпрыгнул из ванны и побежал, крича: «Эврика», — я нашёл! Я же был скорее подобен Ньютону, который был вынужден отдыхать под яблоней после неожиданного познания сущности вещей. Я сел на пол, когда слово «гомосексуальность» как огромная неоновая реклама стало перед моими глазами. Сидя, я молчал и молчал… Я молчал до конца дня. Это теперь выглядит обыденной вещью замолчать, чтобы вслушаться, окунуться и пережёвывать как хлеб Слово Божие, — обыденно, если верить доминиканской сестре Ренате, наставлявшей меня в иезуитской духовной практике. Тогда же я был напуган до смерти.
То открытие только в некоторой степени было сюрпризом — я долгое время знал, что меня привлекают мужчины. Однако, примерить на себя понятие «гомо» мне абсолютно не приходило на ум: оно несло с собой слишком много неприятных коннотаций. Пидарами и голубыми мы обзывали друг друга в школе, не представляя себе, что это значило. Повзрослев, я «забыл» эти слова: они ассоциировались с чем-то отвратительно нечистым, с изнасилованной слабостью. В понятии «гомо» для меня звучала только боль, без какой-либо надежды на радость.
В один момент из общительного парня-активиста я превратился в одиночку. Рассказать про свой секрет я никому не мог, так же как и отождествить себя с кем-либо ещё: ни образцов для подражания, ни геев, с кем бы я мог проводить время, просто не было. Точнее, я их не знал — солидарность общества в отрицании их существования была невероятной. Моей спонтанной реакцией стало бегство: из харизматической общины, из церкви, из тех многих маленьких компаний и занятий, из которых слагается жизнь. Вера, однако, оказалась более серьёзной вещью, чем я думал. От неё бежать я не мог и, наверное, в тот момент она оставалась наиболее живой частью меня самого. Она подталкивала искать новых образов, мест и людей, с кем я бы мог ассоциировать себя. Я обошёл много приходов и церквей в поисках уголка, где мне позволили бы быть самим собой, но везде находил безразличие. Я искал любви и дружбы (и про неё я говорил раздражительно часто), но проблема, по-видимому, была во мне самом: я не любил, не доверял и не радовался самому себе.
Пост-социалистическая Церковь открывала для себя реальность с изумлением и, часто, замешательством, когда встречалась с обыденным переживанием жизни и с новыми понятиями. Почти все католические книги, которые я мог тогда найти, были на польском, и самым известным католическим автором, пишущим о сексуальности, был Юзеф Августин, иезуит из Кракова. Его авторитет в делах духовных и сексуальных был неоспорим не только в Польше, но, наверное, и во всей пост-коммунистической Европе. Его «Сексуальная интеграция» заканчивалась старательно подобранными свидетельствами парней-геев, которые потрясли меня. Я пришёл к заключению, что что-то страшное случилось со мной когда-то. Возможно, отсутствие отца на протяжении большей части моего детства имело к этому отношение. Из этого нетрудно было заключить, что я должен бороться. Ничего лучшего я придумать не мог за мужественное несение своего позора, старательно задекорированного — как советовали все книги, до которых я мог добраться, — под Крест, спасительное испытание.
Между тем, мой лучший друг, в которого я сознательно и несознательно инвестировал всё, что я мог себе представить, пошёл в семинарию на Украине. Я последовал за ним, в семинарию, только в Великобритании. Я с изумлением открывал для себя вещи, о существовании которых ещё недавно ничего не знал: порнография (без худа добра не бывает, — теперь я себя утешаю), христиане-геи и множество написанных ими книг, относительная свобода теологической дискуссии в Церкви, непринятие большинством христиан гомофобских высказываний даже из уст своих иерархов. С облегчением я увидел, что одной из жертв «открытого» общества становятся христиане, громко вещающие о своей несомненной правоте и святости, унижая тех, кто не с ними, — рано и поздно правда о том, что мы все застряли в реалиях, далёких от идеалов, становится очевидной.
Я подражал своему другу всё время. Наверное потому, что в его решениях была свобода, о которой я только мог мечтать. Католик восточного обряда, он собирался жениться перед рукоположением. Эта идея овладела и мной. И хоть была она недосягаемой, я долго отказывался это принять, живя в замешательстве, постоянном вранье себе и другим, и боли. Скептик в отношении средневековой набожности, я стал практиковать розарий, как делал мой друг. Каждую десятку «Аве Мария» я посвящал кому-нибудь, особенно близкому мне. Некоторое время «все семинаристы-геи» были также среди них.
Был ноябрь или декабрь — уже было темно, ветрено и моросило, когда я шагал по парку с чётками в руке и молился. В тот вечер случилось нечто очень важное: я почувствовал необходимость молиться за «нас, семинаристов-геев», — слова, которые были полной неожиданностью для меня. Ни на минуту не возникло со мнений, что всё это не столько от меня, сколько я был ведом в молитве. Наконец-то я знал свой народ, кто я и как меня зовут. Для меня было важно, что всё это случилось во время молитвы — так же, как всё это начиналось во время молитвы в харизматической общине. Я тогда вспомнил песню, которую часто слушал в Беларуси: Так красок много в дизайне Бога / там нету боли, нету слёз и одиночества / там много света и лишних нет там / там для тебя найдётся место, если хочешь ты / В дизайне Божьим место есть для каждого / очень ценен ты…
Теперь, сидя на скамейке в иезуитском центре, я перечитываю снова и снова слова, в ритме которых я когда-то не мог найти молитвы: Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты Мой.
У Бога много имён, и у Бога много имён для нас. Быть может, гей — одно из них. И тогда все мы, геи, с утешением можем читать Его слова:
веди сыновей Моих издалека и дочерей Моих от концов земли,
каждого кто называется Моим именем,
кого Я сотворил для славы Моей,
образовал и устроил.
Бытие геем — часть моей жизни, того, кто я. Я был бы неполон, если бы спрятал эту правду, особенно от себя самого. Но эта правда не только обо мне, но в огромной степени о тех, кто шёл рядом, поддерживая и укрепляя в самопознании и принятии того, в чём Божья непредсказуемость, ранимая и животворящая любовь, становятся реальностью.
Мне посчастливилось встретить христиан, кто помогли увидеть в Боге того, кто сотрясает стереотипы, делает нас способными любить, говорить правду, творить со щедростью, кто способен переменять любые сердца и развязывать любые узлы нашей совести, так что все и каждый может без страха придти на Его пир. Среди этих людей я мог расслабиться и начать собирать кусочки своей жизни по-новому. Я не стал священником, но приобрёл нечто вполне подходящее для меня: осознание того, что меня возможно любить.