1.
Год назад, когда я впервые начал делать какие-то заметки на этот счёт, прошло ровно десять лет с момента моего крещения. 27 марта 2005 года, на Пасху, как раз с кончиной Иоанна Павла II и избранием Бенедикта XVI, я присоединился к Католической церкви. И для меня, и для церкви тогда началась новая эпоха; понятно, что мне это казалось символичным.
Сейчас и у церкви совсем иной период, и у меня за десять лет случилось довольно много кризисов, которые перетряхнули мою веру и понимание христианства. Вот об этом мне и хотелось рассказать.
Десять лет — круглая дата, хороший повод для «отчёта о проделанной работе». Ну а некруглые одиннадцать — ещё лучше, в самый раз для взлома стереотипов.
Это не призыв к полемике. Я ни с кем не хочу спорить — я просто рассказываю о том, как сейчас понимаю христианство.
Я делюсь с христианами и вообще всеми, кто с религиозных позиций размышляет над похожими вопросами — может быть, для кого-то это окажется важным.
Я пытаюсь объяснить своим друзьям-атеистам и агностикам, что такое христианство для меня и почему я держусь за него.
И, наконец, я просто проговариваю эти вещи для себя. Мне самому хочется сформулировать свои отношения с Богом. Может быть, по отдельности все эти вещи общеизвестны и понятны, может быть, это очень наивное богословие, но всё-таки мне важно собрать это воедино и проговорить ещё раз.
2.
Четверть века назад возрождение Православной церкви вызывало симпатию у либерально-демократической общественности. На духовность существовала мода. Религиозная свобода воспринималась, как часть свобод, которые отвоёвывает гражданское общество у дряхлеющего тоталитарного режима. Имена ключевых фигур тогдашнего православия — священников Александра Меня, Александра Шмемана, Антония Сурожского — произносились с уважением.
Сегодня, конечно, ничего от прежнего умиления не осталось, а слово «духовность» вызывает тошноту, потому что ассоциируется с лицемерным и безжалостным бизнесом. Новости, связанные с РПЦ МП, вызывают по большей части стыд, или отвращение, или гнев.
РПЦ МП сейчас — коммерциализованная структура, невзирая на светскую конституцию страны — откровенно сросшаяся с авторитарным политическим режимом. Обеспечивающая ему идеологическую поддержку из смеси произвольно трактуемых исторических фактов, ура-патриотической пропаганды, апологии любого политического курса и осуждения несогласных. Всё это — в обмен на разнообразные привилегии и возможность активного вмешательства во все области жизни граждан, в том числе и неправославных.
Это и агрессивная экспансия храмов и монастырей вне зависимости от реальной потребности церкви в новых приходах и помимо соображений о сохранности исторических памятников.
Это «закон о защите чувств верующих», используемый в первую очередь в пользу РПЦ, это безжалостное заведение уголовных дел на «оскорбителей чувств», это постоянные попытки введения духовной цензуры над искусством, это поощрение погромщиков вроде Дмитрия Энтео, Анатолия Артюха и разнообразных православных казаков и дружинников.
Это агрессивные и провокационные речи священников, в том числе таких публичных лиц, как Всеволода Чаплина и Дмитрия Смирнова, — высказываются они всегда авторитетно, уверенно и как бы от лица всей своей конфессии.
Это заигрывание то с русским национализмом, то с милитаристским имперством.
Это всепроникающие мизогиния и гомофобия, насаждение стандарта патриархальной многодетной семьи во главе с авторитарным мужем. РПЦ призывает отказаться от термина “домашнее насилие” — как раз в то время, когда становятся известными всё новые и новые случаи семейной жестокости, избиений, убийств женщин и детей. Вместо разговора об этом предпочитают дискутировать, допустимо ли для женщины в период менструации заходить в храм и принимать причастие.
Это пропаганда и других суеверий, вера в обряды, акцент на поклонение чудесам и святым, распространение совершенно мракобесных антинаучных взглядов. Это распространение жестоких и неприспособленных к современной жизни норм средневекового монашества, наподобие постов, молитвенных правил или бесконечных списков грехов перед исповедью, осуждающих почти любые «мирские» эмоции и действия. Отсюда — постоянная культивация в мирянах чувства вины, страха и зависимости, отчуждения от собственной жизни. Муки совести или физическое страдание воспринимается, как процесс очищения, но никогда не приводит к окончательному результату, всё равно оставляя человека во власти вины. Это застывшая замкнутость в себе и высокомерие по отношению к любым другим конфессиям и религиям, уверенность в своей уникальности и непогрешимости.
Вся эта деятельность называется распространением христианской веры, защитой духовности и высоких моральных норм.
«Если человек впускает в свою жизнь тьму, то рано или поздно тьма поглотит его, – только недавно сказал православный депутат Виталий Милонов о моём друге, журналисте Дмитрии Циликине, убитом на почве гомофобии. – Игры с дьяволом хорошо не заканчиваются».
Мне не довелось слышать ни одного голоса из православной среды, который поднялся бы против милоновских разглагольствований о судьбе погибшего человека. На официальном уровне РПЦ никогда не отмежёвывается от подобных шовинистических высказываний.
Если всё же настойчиво добиваться объяснений, могут приватно ответить, что это — отдельные перегибы излишне радикальных верующих, за которые вся Церковь ответственности не несёт.
Трудно представить, однако, что и сам патриарх Кирилл — такой же церковный маргинал. Но его поведение и риторика не слишком отличается от поведения и риторики его подчинённых.
Недавно, например, патриарх предположил, что, возможно, «генетическая наследственность переносит склонности и идеалы, сформированные предыдущими поколениями» — заявление, вполне достойное Ломброзо.
Главные символы правления патриарха Кирилла — это скандалы с «нанопылью», с часами «Брегет», это знаменитые шикарные яхты. И ещё это — абсолютное, доходящее до угодничества согласие с властью. Невозможно забыть многочисленные комплименты и реверансы, сделанные Кириллом перед Путиным накануне выборов 2012 года.
Так что перечисленное — вовсе не эксцессы и не злоупотребления, а вполне нормативная часть системы. Фактически все эти симптомы совершенно естественно вытекают из мировоззрения РПЦ МП.
В интерпретации православного истеблишмента христианство — патриархальная, консервативная, шовинистическая, воинствующая, опирающаяся на насилие идеология, пронизанная жёсткими иерархическими связями: священник или монах находится выше мирянина, мужчина главнее женщины, гетеросексуал лучше гомосексуала, православный лучше атеиста, русский лучше инородца.
Самый страшный враг этого христианства также известен: недавно он был назван самим патриархом. В своей проповеди Кирилл призвал верующих на защиту православия от «глобальной ереси человекопоклонничества, нового идолопоклонства, исторгающего Бога из человеческой жизни». Речь шла о гуманизме и правах человека. Уравнивающие людей права, уничтожение части иерархий воспринимается церковной элитой, как покушение на устраивающий её порядок, как изгнание Бога в том виде, в каком она представляет себе Его.
Опасность, согласно патриарху, заключается в праве «любого выбора человека, в том числе и самого греховного, идущего вразрез со словом Божиим, с понятием святости, с понятием Бога». Предполагается, что если человеку дана свобода выбора, то он непременно использует её в аморальных целях. Или в целях, которые патриарху представляются аморальными. Поэтому сама идея свободы оказывается враждебной. Допустима только условная ограниченная свобода в рамках, отведённых иерархией.
Это то, что касается Московского Патриархата. Я не принадлежу к этой церкви, и поэтому кто-то, возможно, скажет, что не имею права её критиковать. Но, во-первых, я не ловлю РПЦ МП на промашках, а говорю о её вполне официально транслируемой доктрине. А во-вторых, живя в России, невозможно быть независимым от влияния МП: принцип отделения церкви от государства здесь действует всё реже. Поэтому в определённые отношения с РПЦ приходится вступать волей-неволей, а значит, можно и поговорить о ней.
3.
Католическая церковь, к которой я отношусь, кажется, преуспела в создании более современного и дружелюбного образа. По крайней мере, у либеральной общественности в России как-то принято ругать православных патриархов, сравнивая их с римскими папами. Нынешний папа Франциск создал себе имидж скромного, прогрессивного и либерального понтифика, близкого к народу.
Католические священники в России также производят более интеллигентное впечатление и в основном не позволяют себе резко-радикальных заявлений. Не в моде антинаучное мракобесие и пропаганда суеверий.
Какие-то детали обряда после II Ватиканского собора могут выглядеть более демократично: служба менее длинная и ведётся на современном языке, верующие могут сидеть на скамейках, священник совершает литургию лицом к прихожанам.
Наконец, интернациональный характер католической церкви отчасти избавляет её от ксенофобии и опасности превращения в организацию, проникнутую национализмом. По крайней мере, так кажется.
Фактически же за более корректной оболочкой КЦ — и в России, и за границей — содержатся почти те же самые проблемы, разве что они тщательнее скрываются. Католическая церковь представляет собой более либеральный вариант той же самой системы.
Я долго считал, что счастье российских католиков — в их малочисленности: в такой среде, как мне казалось, существуют намного более тесные связи между людьми, более человечные отношения, меньше цинизма, больше чуткости к чужому страданию. Отчасти это действительно так. В странах вроде Польши, где КЦ сегодня доминирует, она играет ту же консервативно-шовинистическую роль, что и РПЦ в России. Не говоря уж о новейшей истории, в течение которой католичество скомпрометировало себя сотрудничеством с авторитарными и тоталитарными режимами — от Муссолини и Франко с Гитлером до разнообразных латиноамериканских диктаторов.
В Российской католической церкви существует постоянный страх давления со стороны государства или РПЦ МП. Возможна депортация иностранных священников, возможны другие притеснения — поэтому российские католики либо не смеют противоречить, либо соглашательствуют с православными, как это было в случае со скандалом вокруг Pussy Riot и гневной общественной реакции на позицию РПЦ. Епископ Паоло Пецци счёл нужным тогда не промолчать, а опубликовать сочувственное письмо по поводу “поношения и поругания”.
Внутрицерковная же деятельность так же регулируется посредством власти и насилия, посредством создания жёстких иерархий. Через насаждаемое чувство вины и покорности в эти отношения встраиваются миряне, не имеющие права голоса и возможности воздействовать на епископа, тем более на мнение Ватикана. Они приучаются к безразличию и безволию, возлагая ответственность на «старших». Так выстраиваются цепи зависимости и насилия психологического и физического.
Результат этого — никуда не исчезнувшая сеть педофилов-священников, которую покрывают иерархи — от настоятелей приходов до епископов и Папы. Жертвы насилия оказываются беззащитны именно перед иерархией — перед безусловным авторитетом священника и всего стоящего за ним института Церкви. К насильникам отношение вполне толерантное. В таких случаях, если скандал выходит наружу, соучастники попросту переводятся в другие приходы.
Это и институциональная мизогиния — от тотального запрета даже на возможность обсуждения введения женского священства до терпимости к сексуальному насилию над женщинами, к «корректирующим изнасилованиям» лесбиянок.
Это и жёсткая позиция по вопросам семьи и репродукции. Однополые союзы признаются блудом. Планирование семьи должно производиться исключительно ненадёжным «естественным» способом; никакие контрацептивы недопустимы. Особенно цинично это звучит в контексте африканской эпидемии ВИЧ, где вместо греховных презервативов рекомендуется воздержание и супружеская верность. Точно так же, впрочем, комментируют российскую ВИЧ-эпидемию представители православного сообщества.
Демократизация Католической церкви, начавшаяся было после Второго Ватиканского собора, откатилась назад при Иоанне-Павле II; консервативный курс последовательно и демонстративно был закреплён при Бенедикте XVI. На ключевые посты были расставлены реакционные епископы, возобновлено было общение с раскольниками-антисемитами.
Нынешний папа Франциск — Хорхе Марио Бергольо — пользуется своим латиноамериканским происхождением, создавая образ «социального папы», простого понтифика для простого народа. Однако в бытность свою епископом Бергольо, по всей видимости, сотрудничал с аргентинской диктатурой Хорхе Виделы, помогал скрывать её преступления. Его обвиняют в причастности к похищениям и пыткам «оппозиционных» священников.
Сейчас Франциск пытается угодить разным группам в Церкви. Он лавирует, то делая либеральные заявления на публику, то закрепляя вполне консервативные решения. Недавнее послание папы Amoris Laetitia, касающееся семейной жизни, с одной стороны, декларирует уважение и поддержку к ЛГБТ, а с другой — утверждает непримиримость по вопросам однополых союзов. Как бы в демократическом духе священникам предлагается некоторые вопросы разрешать без оглядки на Ватикан, «исходя из местных традиций» — но это же развязывает руки гомофобным тенденциям в России, странах Африки и Азии. В других же случаях это порождает лицемерие: в Европе многие священники практически открыто исповедуют и венчают гомосексуалов, крестят трансгендерных людей в необходимом гендере — хотя формально всё это до сих пор считается грехом.
4.
Совсем недавно папа Франциск и патриарх Кирилл встречались на Кубе и после встречи опубликовали торжественное совместное заявление.
Папа и патриарх вместе ликуют по поводу «беспрецедентного возрождения христианской веры в России», — в доказательство этого упоминаются «десятки тысяч новых храмов, сотни монастырей и богословских учебных заведений».
В то же время выражается озабоченность по поводу того, что в мире «стремительно подрываются духовные устои человеческого бытия», а некоторые страны превращаются «в секуляризованные общества, чуждые всякой памяти о Боге и Его правде», по поводу кризиса семьи как союза между мужчиной и женщиной — и того, что наравне с ней признаны «иные формы сожительства».
Только католики и православные «отстаивают общие духовные основы человеческого общежития, свидетельствуя о евангельских ценностях». Они должны «идти против течения, отстаивая правду Божию, с которой далеко не всегда сообразуются современные секулярные стандарты».
В сущности, это полностью согласуется с упомянутой выше проповедью патриарха Кирилла. При всём их внешнем различии, католическая и православная церковь без труда пришли к взаимопониманию по главным вопросам. Франциск и Кирилл сходятся в консервативном консенсусе: главным врагом объявлен секулярный «подрыв духовных устоев», в чём бы они ни заключались.
Конечно, в послании выражается обеспокоенность и по поводу социальных проблем: провозглашается «солидарность со всеми страждущими», предлагается обратить внимание на несправедливость и неравенство, на безудержное потребление богатых государств, на людей, живущих в бедности, на мигрантов и беженцев. Однако никак не расшифровывается, что именно со всеми этими бедами предлагается делать. Эти заявления остаются обязательными пустыми маркерами, обозначающими дискурс, рудиментами социального пафоса христианства. Ирония заключается в том, что именно секулярные и безбожные «страны потребления» — скандинавские государства, Франция, Германия, Голландия — в первую очередь и стараются принять и обеспечить мигрантов и беженцев, обходясь при этом без набожных советов. Условный «Запад», несмотря на свой антиклерикализм, воспринял исходно христианские революционные идеи личности, свободы и милосердия лучше самой Церкви.
Фактически же становится ясно, что католическая и православная церковь во всём мире остаются агентами консервативных правых элит. Они присвоили себе христианство. И их сторонники, и их противники — секулярные атеисты — не представляют себе иной интерпретации евангельского учения.
Почти всю свою историю христианское богословие утверждало, что земные иерархии плавно перетекают в иерархии небесные. Что ещё важней, существование иерархий земных обосновывалось иерархической природой мира, установленной Богом. Начиная от растений и животных к человеку, от мирян к священникам, монахам, иерархам и папе или патриарху сходились цепочки контроля, подчинения и зависимости; выше были ангелы, а в центре всего — абсолютистский самодержавный Бог. Господь. Господин, царь, отец и хозяин всего мира. Он контролирует всё, от него проистекает вся власть на тех, кто оказался ниже.
Если проанализировать среднюю проповедь священника, можно выяснить, что Бог имеет как бы двойные права на контроль людей: во-первых, сотворив их, а во-вторых, в лице Христа отдав за них жизнь. Об этом Бог не устаёт им напоминать устами своих служителей. Он щепетилен и обидчив. По отношению к нему верующий должен испытывать любовь, но и трепет, должен бояться оскорбить Его — а это сделать очень легко. Необходимо постоянное, неизбывное чувство греховности и вины, неоплаченного и неоплатного долга, предательства. Всякий новый или непреодолённый грех оскорбляет Бога, и долг увеличивается. Неважно, что это за грех: реальная обида, причинённая ближнему, ущерб, нанесённый самому себе, бездействие при виде чужого греха или же преступление некоего табу, которое не связано ни с какими фактическими последствиями. О любви к ближнему и делах милосердия как важных факторах на проповеди также говорится — но моральным компасом в этих делах всё равно остаётся Бог, Его требования. Чувства и пожелания ближнего идут уже во вторую очередь.
В сущности, Бог, с Которым мы имеем дело в этой парадигме, Бог, образ Которого транслируют священники — это проекция на небо фигуры земного деспота, будь то домашний тиран, самодур-начальник или национальный диктатор. Бог оборачивается всё тем же кесарем, просто гипертрофированным. Предлагаемые с Ним отношения неизбежно оказываются отношениями созависимыми и насильственными.
Образ Бога, в которого верит некто — это, в конечном счёте, экзистенциальный выбор самого верящего. Мы ответственны за своего Бога. Могут возразить, что христианский Бог — именно Тот, в Которого нас учит верить Церковь, а не Тот, Которого мы выбрали или сконструировали. Но в случае такого безоговорочного подчинения мы тоже совершаем собственный выбор — выбор полностью сложить с себя ответственность и передать её вышестоящим авторитетам. Мы всё равно конструируем образ — такого Бога, Который общается с нами исключительно посредством иерархии, а не личных отношений, Который отказывает нам в возможности самостоятельно погружаться в глубину бытия и ставить экзистенциальные вопросы. Который в конечном счёте отчуждает нас от причастности Себе.
Но раз уж мы не можем уйти от необходимости рискнуть и дать собственную интерпретацию Бога, мы должны переосмыслить её и привести в большее соответствие со своими идеалами, надеждами, чувствами, с тем, что подсказывает нам совесть. Это не будет полным произволом — всё, что мы знаем из Писания о Боге, даёт нам надежду на то, что Он должен принять по крайней мере нашу попытку быть интеллектуально честными и последовательными в согласии со своей совестью.
К тому же, Евангелие даёт все основания для совершенно другого взгляда. Фактически этот альтернативный взгляд и присутствовал на всём протяжении существования Церкви, правда, он был помещён в подчинённое положение, отодинут в сторону мейнстримным богословием власти. Мы имеем право думать, что именно в нём содержится Благая Весть в её полноте.
Человеческое сознание мифологично — в психике рядом со стройной структурой рацио всегда присутствует пространство ассоциаций, фантазии, творчества. И мировоззрение всегда концептуализируется в виде некоего мифа — речь идёт не о заблуждении, а о поэтической форме, в которую облекаются ценности и смысл. Мифу о христианстве власти и покорности следует противопоставить иной христианский миф. К тому же из мифа коллективного, насаждаемого авторитетом, этот миф обязательно должен становиться прожитым индивидуально. Это непременно — личная система символов, в которой соединяется некий внутренний и внешний опыт. Здесь метафизика не предшествует переживанию, а следует из него, оформляет его; конкретная традиция принимается в критическом её осмыслении.
Дело тут в иных приоритетах, иной расстановке акцентов, ином языке. Даже в библейский период понятия «царство», «власть», «правление», «наказание» были не единственными доступными образами, чтоб метафорически описать реальность духа и её связь с людьми. А сейчас дело тем более обстоит иначе — существуют совершенно иные «поэтики», позволяющие говорить о Боге. Риторика «иерархии и контроля» оказывается либо бессодержательной и таким образом лживой — либо подпитывает существование действительных опрессивных структур и становится инструментом насилия. От неё следует отказаться.
Я уже писал о том, что консервативные группы узурпировали право на толкование христианства. Необходимо вырвать это право у них и противопоставить их христианству — другое.
5.
«Итак ты Царь?» — говорит арестованному Иисусу Пилат в Евангелии от Иоанна.
«Ты говоришь, что Я Царь,» — отвечает ему Иисус. Что это значит? Обычно объясняют эту реплику, как принятую на древнем Востоке утвердительную формулу: Иисус подтверждает, что Он — царь.
Мы можем прочитать это и по-другому: Иисус говорит о том, что слово «Царь» подходит лишь постольку, поскольку оно понятно для Пилата или первосвященников, заботящихся прежде всего о властных отношениях.
Иисус противоположен любому земному царю, лидеру, в том числе и ожидаемому политическому мессии-завоевателю, не потому, что Его власть легитимна и абсолютна, а у царей — относительна. Его в принципе не интересуют властные отношения.
Он проходит между римским имперством и зелотским национализмом, между скептическим цинизмом Пилата и религиозным оппортунизмом Каиафы, предлагая нечто совершенно иное. Он не просто критикует существующие властные иерархии — религиозные или политические, предлагая их исправление — а взламывает их, направляясь в другую сторону, в некое четвёртое измерение. Уж конечно, Иисус был для любого истеблишмента самым злостным революционером и анархистом.
Конечно, всё это — вполне привычные рассуждения, проходящие в каждой второй проповеди или апологетической литературе. Но на них всё и заканчивается: рассуждения об инности Иисуса и “Царстве небесном” остаются такими же выхолощенными метафорами, порождающими в адептах аполитичность и пассивность.
Именно поэтому приоритеты должны быть радикально пересмотрены. Само христианство не может быть сделано в привычном смысле “традицией” или “религией” — это по своему своему назначению орудие революции, инструмент деконструкции, разрушения отчуждающих традиций. Инструмент конкретной деятельности и борьбы — внутри личности, в её окружении и на уровне общества.
6.
Бог, к Которому апеллирует такой Иисус, Которого называет Своим Отцом — не может быть ограничен ролью царя вселенной, управляющего всем свысока. Нужно помнить, что роль «князя мира сего» в Библии отдана совершенно другому персонажу.
Бог в том понимании, о котором мы говорим, требует других метафор. Пауль Тиллих предлагал заменить образы «высоты» образами «глубины», «Всевышнего Бога» в небесах — представлением о Боге как о живой творческой глубине и основе всего нашего бытия. Дитрих Бонхёффер говорил о Боге не как о “потустороннем” — а “трансцендентном посреди нашей жизни”.
В таком понимании свойства Бога — не помпезность, торжественность, власть, монолитность, иерархия и подчинение — а движение, простота, живость, фантазия, взаимопроникновение, переплетение, разнообразие, хаос, анархия. Наконец, свобода. Это не Бог доминирования и вины, а Бог созидания и радости. Не царь, а творец, художник, поэт, влюблённый в красоту, создающий её и бескорыстно её дарящий. Он не центростремителен — а центробежен, или вообще диффузен. Он не держится за Свой трон, да и трона-то, возможно, вовсе нет. Он обретается не в максимальном отстранении от жизни — а, наоборот, в предельном погружении в её глубину. Не антропоморфный самодержец, но и не безличная стихия или принцип, а гораздо более таинственное и невыразимое.
Интровертный и глубокий Бог Томаса Мёртона, радостный и нищий Бог Франциска, гуманный и внимательный Бог Александра Меня, страдающий от любви Бог Генри Нувена — я настаиваю на этом видении Бога. К такому Отцу — источнику Своей жизни — Иисус с радостью и доверием обращается за поддержкой.
Можно сказать, что Богом мы называем смысл и глубину человека, любого человека.
Но существенно не только воссоединение с самим собой — но и встреча с Другим, с «Ты», о котором писал Бубер. Более того, в этой встрече мы и обретаем собственную идентичность. Бог возникает там, где Другой перестаёт быть адом, как у Камю. Глубина неизбежно оказывается не уединённым солипсическим самосовершенствованием — а глубиной общения. Бог есть Бог встречи между людьми. Сама Троица являет собой прототип взаимной любви и общения. Их вместе — Отца и Сына — соединяет Святой Дух, соединяющий дух любви, и они же вместе дарят Его миру.
7.
«Что есть истина,» — говорит в конце допроса Пилат Иисусу, и, не дожидаясь ответа, уходит. Это место у Иоанна комментируют обычно так: Иисус промолчал, поскольку Он и есть истина. Пилат должен был увидеть это сам.
Но что за истина в Нём открывается? В канонической трактовке эта истина, конечно, Сам Бог. Но это же — истина о том, что Иисус — человек. О том, что Пилат мог заглянуть глубже связей иерархического порядка, встретить в Нём другого человека, преодолеть ограниченность и отчуждение, включиться в любовь и сочувствие. В этом он встретил бы Бога.
Всё это означает отказ от истины как от жёсткой структуры нормативности, протест против неё. Истина оказывается в высшей степени субъективна, спонтанна и человечна. Она есть ближний, есть индивидуальная встреча с ним. Сутью человека оказывается Бог. Но и суть Бога — это человек.
В Евангелии речь идёт о том, что Бог предстал перед миром в конкретном человеке Иисусе, но Сам же Христос утверждает — у Иоанна любовь и дружбу между учениками, у Матфея равенство между Собой и алчущими, жаждущими, странниками, больными, заключёнными. «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». У Луки в притче о добром самарянине говорится о том, что ближним человеку оказывается любой, независимо от религии, взглядов и происхождения — любой, «оказавший милость», то есть разрушивший стены предрассудков и на практике выразивший солидарность с человеком. Иисус оказывается тождественен абсолютно каждому, но в первую очередь — страдающему человеку.
В Нём Бог не бесконечно велик и всемогущ — а бесконечно мал и хрупок. “Всемогущий Господь — просто маленький мальчик”, как спел об этом Сергей Калугин.
Он не далеко — а здесь, рядом. Он не повелевает человеком, а доверяется ему. Поэтому так важны образы Христа, в которых Он представал перед людьми на протяжении Своей жизни — как маленького ребёнка в нищей семье беженцев. Как уязвимого и ранимого человека, страдающего от одиночества. Как арестованного, как жертвы пыток, как казнённного политической и религиозной диктатурой.
Не только сцена с Пилатом — все Евангелия построены на встречах Иисуса с людьми из самых разных слоёв, в самых разных ситуациях. Он реагирует на них спонтанно, доверительно, поверх и вне предписанных иерархий, предлагая и им индивидуально ответить таким же действием. При этом Иисус идёт на риск: Он создаёт серьёзный скандал, открыто демонструя единство с самыми угнетёнными и дискриминированными, с самыми стигматизированными — с невежественными крестьянами, рыбаками, женщинами, проститутками, мытарями, разбойниками.
Он из Своей глубины делает это настолько свободно, открыто и последовательно, что погружается и в противоположные глубины ада человеческой отчуждённости и насилия. Добровольно идёт на арест, суд, пытки и смерть — чтобы утвердить над ними истину свободы и солидарности. В рассказе о Его смерти и воскресении говорится об этой победе надежды посреди отчаяния.
Для нас пропадает необходимость искать удалённого Бога на троне в небесах, когда мы находим Его в человеке. В этом мне видится главное содержание христианства.
8.
Если воспользоваться термином Ганса Кюнга, христианство — это “радикальный гуманизм”.
Ирония в том, что учение Христа оказывается именно той ересью человекопоклонничества, от которой предостерегал патриарх Кирилл. Вся теология в своём пределе — антропология.
Рассуждая дальше, можно двигаться разными путями. Мне всегда был ближе собственно религиозный, мистический взгляд на Христа, и я не думаю, как Бультман, что эта точка зрения уже неприемлема для современного «совершеннолетнего человека». Некоторым таинственным образом в Боге Христос был прототипом человека вообще, воплощением этого вечного «Ты», которое мы встречаем в каждом. Поэтому всякий человек, образ Божий, содержит в себе Иисуса. Утверждается коренное и неуничтожимое единство, сопричастность всех людей в Иисусе. Каждый человек — носитель уникальной и бесценной тайны Бога.
Это побуждает нас относиться к каждому человеку как к Христу, и действовать, исходя из милосердия и потребностей человека.
Демифологизирующий взгляд скорее не будет заниматься богословием, а подчеркнёт единство людей в моральном и экзистенциальном плане. Иисус Своей историей явил пример жизни и отношений с ближним, который христианин должен взять за образец.
Смысл не в этих различиях: христианином оказывается тот, кто исходит из единства всех людей, явленного в каждом конкретном человеке, стремится починить личную повреждённость и преодолеть разделяющую их пропасть. В этом заключается Благая весть. Ей, в конечном счёте, оказываются неважны религиозные и метафизические обстоятельства. Мы верим в Бога — потому что мы верим в братство людей.
9.
В проповедях и богословских текстах, на картинах и во многих «ортодоксальных» фильмах о Христе Он представлен важным и сосредоточенным. Он несёт свою божественность, как бы боясь её расплескать.
Я представляю себе совершенно другого Иисуса, опрометчиво раздающего Себя, творящего, уязвимого и непоследовательного. Страдающего от непонимания. Сентиментального. Сосредоточенного. Раздражённого. Нежного. Борящегося со страхом. Всегда — человечного.
Этот Иисус — не царь. Не господь. Иисус — трикстер, Иисус — клоун, как у Бёлля. Иисус — фрик. Иисус — отверженный, Иисус — представитель меньшинства. Иисус — Другой.
Иисус — это женщина, которую оскорбляют, которой домогаются, которую считают низшим существом на улице и на работе, с которой дома муж обращается, как со своим имуществом.
Иисус — это лесбиянка или гей, трансгендерный или квир-человек, которого бьют по лицу благочестивые патриоты, которого травит государство и доводят до самоубийства родственники.
Иисус — это мигрант, которого называют “чуркой”, “черножопым”, которго грабит полиция и презирают привилегированные граждане. Это пятимесячный ребёнок мигранта, которого могут отнять у родителей и оставить умирать.
Иисус — это необразованный, малоимущий, нищий, бездомный, от которого воняет мочой и дешёвым алкоголем.
Иисус — это человек с физической или психической инвалидностью, вызывающий инстинктивную неприязнь даже при взгляде на него.
Иисус — это в первую очередь тот, кто вам кажется смешным, жалким, отвратительным. Нужно сперва понять это, чтобы потом увидеть: Иисус — это каждый.
10.
Центральное таинство, которое совершает Иисус на Последней Вечере — это Евхаристия. Мы снова приходим к различию богословских позиций: католики и православные верят в действительную тайну пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь, и субъективно для меня это также жизненно важная истина веры. Протестанты видят в этом обряде лишь символический смысл. Но суть, как представляется, снова не в этом — тем более, что и разногласие существует только в рамках воспринятой христианством аристотелевской философской модели.
Принципиально существенно то, что никакая Евхаристия невозможна без подлинного примирения хотя бы с непосредственными «ближними». Только в осознании, а затем и в преодолении отчуждения возможна братская трапеза между людьми, сопричастность человечности, обретение своей идентичности — и в конечном счёте спасение. Что бы мы под ним ни понимали.
Можно считать, что действие спасения происходит непосредственно посреди жизни, что «ныне спасение дому сему», что важно не архаическое представление о загробной жизни, а полнота здешнего существования, и миф о воскресении Христа имеет чисто символический смысл.
Или можно надеяться, как это делаю я вместе со своей Церковью, что таинственным образом в воскресении произошло буквальное осуществление тайны в истории, иррациональное, невероятное — и жизнь действительно расширяется за пределы непосредственно ощущаемого нами существования, а история оканчивается, пользуясь термином Толкина, «эвкатастрофой». Это вопрос личной веры и надежды.
Гораздо важнее этих различий общая уверенность в онтологическом превосходстве творческих сил, любви и солидарности над распадом и смертью, в том, что и человечество, и весь мир могут быть спасены и преображены на иных основаниях.
В любом случае жизнь вечная, которая больше и глубже жизни земной, начинается здесь и сейчас. И в этом смысле никакое “после” уже не имеет значения.
11.
Кто является субъектом спасения, кто будет причастен жизни вечной? Христиане? Но отвечать этим требованиям — стремиться к разрушению систем отчуждения и к раскрытию глубины жизни — могут в том числе и те, кто не идентифицируют себя, как христиане. Последовательную человечность могут исповедовать атеисты, агностики, иудеи, мусульмане, буддисты — кто угодно. Не так важно, какими объяснениями они руководствуются и какие идеологические системы используют. С их согласия можно характеризовать их, как «анонимных христиан» — но не обязательно. В любом случае они могут быть куда больше причастны человеческому братству, чем подчёркнуто праведный ортодокс, верящий во всё предписанное и строго соблюдающий все каноны.
Если смотреть шире — каждый индивид ограничен в своей отчуждённости. Но ведь и каждый несёт в себе образ Бога, зерно эмпатии. Даже самого ожесточённого шовиниста и насильника следует увидеть, как глубоко повреждённую, замкнувшуюся в своей ущербности личность. У каждого есть, пусть и исчезающе малый, шанс на включение в иную жизнь.
При этом христианский гуманизм не означает отказ от сопротивления опрессивной системе и её представителям, не отменяет защиты их жертв и противостояния в конкретных действиях. Он означает принципиальный отказ от их дегуманизации.
Поэтому здесь стоит говорить о принципе потенциально полной инклюзивности. Спасение — для всех. Это даже не интернационал, а интергуманизм.
Важно то, что о христианстве имеет смысл говорить не о как инструменте разграничения мира на «православных», «христиан», «еретиков», «язычников» и прочих (и тем самым возведения новых иерархий). Христианство — всегда призыв Бога, обращённый к конкретному человеку, направленный лично на него.
Крещение не делает человека лучше, не даёт ему привилегий и не является сертификатом полноценности или билетом в рай. Оно принимается как знак осознанной ответственности перед окружающими, обещание любви к ним.
Это не значит, что христианин должен впасть в иллюзию полного смирения и запретить себе быть оскорблённым, уязвлённым — такая попытка будет либо самообманом, либо причиной бесконечных приступов чувства вины из-за несоответствия идеалу. Но христианин обязан рефлексировать свои состояния, осознавать свою ограниченность и стремиться к отказу от контроля и насилия над другим.
Таким образом, догматы отходят на второй план. Богословие не должно оставаться построением оторванных от жизни систем, оно должно переходить в конкретную осознанную практику взаимоотношений. Не будучи ограниченными иерархическими представлениями и архаическими табу, христиане должны всерьёз, критически, анализировать существующую социальную действительность, чтоб понять, как по-настоящему эффективно можно оказывать помощь ближнему и ближним, не ограничиваясь отдельными и ничего не меняющими актами милосердия. Они должны переосмыслять своё отношение и к миру как к творению божьему и общему дому людей, животных и растений. Христианское нестяжательство и идеал радости, простоты и смирения поэтому представляются первыми моделями экологического, анти-потребительского сознания, противоположными идее ненасытного успеха.
И уж конечно, церковные ресурсы должны быть направлены в первую очередь не на возведение всё новых храмов, не на ризы и не на автомобили с часами — только потому, что этого требует иерархичность, мимикрируя под благочестие.
Невозможно при этом не увидеть, что социальные и государственные институты полны несправедливости, отчуждения и насилия — не в меньшей степени, чем нормативная Церковь. Поэтому для христианина естественно солидаризироваться с левыми, социальными, анархическими движениями, добиваться переустройства хозяйственных и общественных отношений, перераспределения благ в сторону большей справедливости, протестовать против усиления диктата государства и вообще принимать активное участие в политической жизни.
Однако при этом важно не впадать в крайность коллективизма, не впадать в понимание «масс», классов и групп как единственного субъекта истории, а экономических отношений — как единственного её содержания. В этом случае теряется представление о ценности любого конкретного человека, составляющее содержание христианства. Поэтому, например, вполне приемлемый марксистский анализ должен всё равно уравновешиваться заботой о личности и отказом от дегуманизации человека только по признаку «классовой чуждости».
«Духовная революция будет экономической или её не будет вовсе. Экономическая революция будет духовной или она не будет никакой», — говоря словами католика-персоналиста Эммануэля Мунье.
Христиан часто делает аполитичными и останавливает от участия в активизме предполагаемое доктриной осуждение «мирских дел» и превознесение «заботы о душе». Однако это противоречие вызвано наличием самого разделения на душу и тело, унаследованного из архаических религиозных систем и платоновского философского дуализма. При использовании иной системы терминов это разделение снимается автоматически, как и конфликт между «небесным» и «мирским», «сакральным» и «профанным» и другие подобные дуализмы. Таким образом, нет заботы о «душе» или о «теле» — есть забота о человеке в целом, а поскольку человек существует всегда среди себе подобных, в обществе — естественной оказывается общественная и политическая деятельность.
12.
Бессмысленна Церковь, которая не концентрируется именно на этом принципе помощи человеку и миру. Тогда её содержание — это всего лишь набор старых обрядов, давно утративших какое-либо значение, а её верующие — это люди, прячущихся от действительности в этом ворохе привычных, успокаивающих ритуалов и формулировок. Если так, то деятельность Церкви оказывается по крайней мере безвредной для окружающих, она — тот самый «опиум для народа».
Неприемлемо то, что почти всегда это успокоение покупается за счёт шовинизма и ненависти. Чтоб подчёркивать образ благополучной благочестивой общины, необходимо его уравновешивать осуждением других, внешних, грешников, нападками на них и часто — насилием. Другая часть того же механизма — интернализованная ненависть, проявляющаяся в постоянном насаждении чувства вины, о чём мы говорили в начале. И с этим порядком также мириться нельзя. Необходимы радикальные реформы Церкви.
Не идёт речи о полной секуляризации, закрытии всех храмов и монастырей, разгоне священников и монахов. Традиции и ритуалы важны. Они оформляют человеческую идентичность, они становятся драматическим воплощением мифопоэтической части сознания. Но они оказываются подлинно работающими духовными практиками, если имеют понятное и конкретное содержание и тесно сопряжены с повседневной жизнью.
Я верю, что Церковь — semper reformanda — должна эмансипироваться и изменяться вместе с обществом. Ей следует сосредоточиться не на защите своих догматов и моделей поведения, а на понимании: как она лучше может послужить человечеству, помочь ему исцелиться и избавиться от существующих проблем, от неравенства и насилия. Тем самым Церковь не нарушит Закон, а исполнит его.
Я полагаю, что Церковь, если она действительно претендует на заботу о людях, должна в первую очередь стараться обеспечивать конкретную и действенную не-идеологизированную помощь, в первую очередь самым страдающим: женщинам, беженцам, мигрантам, меньшинствам, больным.
Должна быть реабилитирована теология освобождения и другие формы модернистского богословия, предоставлена бОльшая свобода мысли и церковного творчества. Должна быть прекращена церковная цензура.
Церковь должна быть отделена от государства и существовать строго на тех же условиях, что и иные общественные организации. Должна быть пересмотрена иерархичность церкви, произведена децентрализация, усилена самостоятельность местных церквей. Нужна демократизация процедуры: епископы и священники должны не назначаться, а избираться всем местным сообществом верующих.
Роль мирян в церкви должна быть усилена, они должны получить гораздо большую самостоятельность. Пропаганда идеи элитарности, большего достоинства, моральном совершенства монаха или священника по сравнению с мирянином, должна быть прекращена.
Катехизация может иметь место только в приходских школах. Крещение допустимо только в сознательном возрасте. Человек должен делать такой выбор свободно и ответственно.
В Католической церкви роль Папы Римского должна быть переосмыслена — в сторону большей демократичности, соборности. Нужно предоставить больше свободы епископам. Необходим пересмотр догмата о папской непогрешимости.
Я считаю все доводы против женского священства надуманными и шовинистическими и считаю, что женщинам в церкви должно быть предоставлено право занимать все те же посты, что и мужчинам. Вообще гендерной сегрегации должен быть положён конец.
Я не вижу причин, почему Бог не может зваться Богиней, или Матерью, или Другом, или описываться через иные образы, отходящие от патриархально-консервативного дискурса.
Необходима обязательная психологическая подготовка для священников. Человек, к которому приходят другие за поддержкой, обязан быть адекватен сам и способен оказать помощь, поддержать, поставить правильно вопросы и дать действительно нужный совет, не обусловленный сухими соображениями катехизиса. Слишком часты случаи, когда священники, пользуясь своим незаслуженным авторитетом, ломают на исповеди людям жизнь и психику.
Исповедь — выражение доверия человека к ближнему и Богу. Священники должны быть достойны этого доверия.
Должно быть переосмыслено понятие греха. Если грех — не злонамеренное причинение вреда другому, на него не следует смотреть, как на преступление. Необходимо отказаться от риторики «оскорбления Бога», от акцента на вине и прочих манипулятивных приёмах. Грех может пониматься и как ошибка, погрешность, промах, неисправность. В этом смысле грехом действительно оказывается, например, и уныние (депрессия) — ни в коем случае не как вина человека, а как опасное состояние, с которым следует работать, на которое стоит обратить внимание.
Я считаю, что Церковь должна пересмотреть свои взгляды на человеческую сексуальность. Она должна быть освобождена от постоянно сопровождавшего её бремени вины и контроля. Взамен риторики о греховности отношений вне брака должен быть начат разговор об ответственном поведении в отношениях, о принятии своего тела и недопустимости насилия. Необходимо безоговорочное разрешение неабортивных контрацептивов. Как грех и аморальность, распознано должно быть не нарушение норм тысячелетней давности, а физическое и психологическое насилие в семьях и выстраивание зависимых полурабских отношений. На асексуальных людей не должно оказываться давление к принятию священства или монашества, если на то нет их личного желания.
Церковь должна отказаться от представления о гомосексуальных актах как о грехе, прекратить дискриминацию ЛГБТ-людей и признать их равными в правах и возможностях со всеми прочими. Понятие о браке должно быть расширено, однополые браки — признаны равноправными с гетеросексуальными, другие союзы также должны благословляться. Главной целью брака нужно перестать считать рождение детей. Люди могут становиться партнёрами и с другими целями, кроме репродуктивных. Необходимо прекращение стигматизации разводов, разведённые имеют право на полноценную жизнь и доступ к Таинствам. В целом, брачные отношения в сегодняшнем мире имеют минимальную необходимость в контроле со стороны церкви.
В Католической церкви должен быть поднят вопрос об отмене целибата для священников — средневековой традиции, давно утратившей свой первоначальный смысл. Иной вопрос — монашество. Вероятно, нужны общины, в которых безбрачие и отсутствие сексуальных отношений останется частью их специфической харизмы. Должна остаться и индивидуальная возможность таких обетов. В любом случае, люди, посвятившие себя монашеской жизни, не должны быть стигматизированы, если вдруг они столкнутся с трудностями в соблюдении этих правил и решат вернуться к иной жизни.
Церковь должна перестать настаивать на запрете абортов — вне зависимости от отношения к ним.
Вероятно, это самый тяжёлый вопрос. Я считаю, что нерождённого ребёнка следует считать человеком. Мои религиозные взгляды тут ни при чём — ещё до их формирования мне это подсказывала логика, и на это же указывает философия признания абсолютной ценности любого человеческого существа.
В то же время запрет абортов никак не решает проблему убийства детей — а исключительно загоняет их в подполье, криминализует и стигматизирует женщин, влечёт их травмы и гибель от нелегальных операций. Из этой ситуации нет простого выхода. Скорее всего, облегчение — в сексуальном просвещении, в распространении эффективных средств контрацепции и в искоренении бедности.
Возможно, что Католической церкви легче будет когда-нибудь начать эти перемены — поскольку в ней живёт идея универсальности, вселенскости и понимание общечеловеческих ценностей. Православной Церкви необходимо будет сначала преодолеть искушение государственничеством, национализмом и замкнутостью в себе.
Что касается католичества — если Папа Франциск занимается не исключительно политическим лавированием и попытками угодить всем сразу, а действительно надеется обновить Церковь, если он хочет доказать, что его образ «папы для людей» важнее сомнительной репутации соучастника диктатуры — я надеюсь, что хотя бы начало этим реформам будет положено уже в его понтификат.
В любом случае, я молюсь и верю, что эти перемены должны коснуться когда-нибудь всех церквей — и возможно, тогда экуменическое движение получит энергию для того, чтоб действительно объединить все христианские церкви на основании братской любви.
29 апреля 2016 года, праздник Святой Екатерины Сиенской, по юлианскому календарю — Страстная Пятница.
Еще на эту тему: