В Евангелии от Матфея мы почти не видим матери Иисуса. В отличие от ее образа у Луки, здесь она — только короткая строчка в истории рождения Иисуса. Текст концентрируется на Иосифе. Детство Иисуса не описано, и в следующий раз мы сталкиваемся с Марией только в двенадцатой главе, когда она приходит к Иисусу вместе с его братьями. Иисус отвечает: «Кто Матерь Моя? И кто братья Мои?» Нигде не говорится о том, вышел ли он поговорить с ними. В тексте Матфея Марии нет у подножия креста, она не приходит к могиле: во всем тексте она упоминается два раза.
В Евангелии от Иоанна Мария есть у креста. Иисус даже говорит о ней: Он просит позаботиться о ней ученика, «которого он любил», и этот ученик берет Марию в свою дом (Иоанн 19:26-27)
Почему Мария иногда так важна для текста, а иногда ее роль сводится к паре упоминаний? Какова была ее роль в жизни и служении Иисуса?
Я много думаю о Марии. О том, насколько сложной личностью, скорее всего, она была. Сколько в ней было силы, ведь она родила сына, зачатого вне брака, во времена, когда это жестко осуждалось. В ней была сила надеяться на Бога, не понимая, что Он делает. А потом — растить сына, видеть, как он покидает дом и отправляется учить людей. Слышать рассказы о его деяниях, думать о том, что с ним случится. Она наверняка знала, как меняется мнение общества о нем, беспокоилась, что ее ребенок попадет в беду.
Я думаю о том, почему она пришла с братьями Иисуса, почему хотела говорить с ним. Может быть, она хотела вернуть его домой? Может быть, собиралась попросить прекратить все эти глупости и позаботиться о семье? Должно быть, ей было больно, когда он назвал семьей людей вокруг, а не свою плоть и кровь.
У нас, трансгендерных детей, сложные отношения с семьями. Я знаю, что разговор о матерях и отцах задевает нас за живое. Некоторых из нас отвергли семьи — выгнали из дома, вычеркнули из жизни. У некоторых, наоборот, семьи оказались любящими и поддерживающими.
Моя история где-то посередине, и она еще не кончилась. История Иисуса и его матери притягивает меня. Непонятно, где его биологический отец, приемный — отдаленная фигура, которая исчезает то ли до того, как Иисус становится взрослым, то ли сразу после. Это похоже на мою ситуацию.
Когда я рос, мы с мамой были очень близки. Я был единственным ребенком (пока в 20 не удочерили мою сестру), в старших классах я был на домашнем обучении и проводил с мамой много времени. Я говорил с ней обо всем. До тех пор, пока не понял, что она не одобрит мой путь. Тогда я перестал с ней столько разговаривать, или говорил, но не о том, что было важно. Со временем пропасть между нами только росла. Я со своей колокольни думал, что она слишком консервативна, не хочет меня слушать, не поймет. Я уверен, что она боялась, что я сделаю неправильное решение, тревожилась из-за того, что я отдаляюсь.
Когда я сделал камин-аут (сначала гомосексуальный — я был в отношениях с женщиной), она огорчилась, но проявила доброту. Она приняла мою партнершу, приглашала ее к нам, даже пришла на нашу свадьбу. Все это время я держал ее в курсе того, что происходит — сказал, когда мы обручились, сказал, когда мы назначили свадьбу. Было сложно говорить об этом, но я знал, что эти разговоры важны.
Потом я съехал от нее и поселился с партнершей. Я понял, что я трансгендерный человек и что мне нужен переход. Много времени на психотерапии, которая предшествовала медицинскому переходу, я говорил о том, как моя мама справится с моим решением. Мне было страшно. На самом деле, мне кажется, что одной из причин, из-за которых я так долго не мог принять свою трансгендерность, было то, что я знал/чувствовал: мама откажется от меня. А от этого страха рождался новый: страх того, что она не позволит мне видеться с сестрой. Разговор все откладывался. Я уже начал тестостерон, но все еще не рассказал маме. Мой голос начал ломаться, а я так и не поговорил с ней. В итоге я просто перестал ей звонить, потому что мой голос уже изменился так сильно, что делать вид, будто ничего не происходит, было невозможно. Но я просто не мог набраться храбрости и рассказать.
После полугода на тестостероне я сел и написал маме письмо. Я чувствовал себя трусом, но не мог отважиться на другой способ камин-аута. Поэтому я отправил письмо и ждал. И боялся.
Вначале она ответила, что любит меня, но ей нужно время. Большим облегчением было узнать, что она любит меня. Потом она попросила встретиться, и мы пошли в кафе. Я был очень напряжен, меня тошнило. Все было нормально: я поделился тем, что происходит со мной, она рассказала, через что проходит она, и все.
Следующие несколько месяцев все было непонятно. То она звонила на мой день рождения и говорила так, что я чувствовал, что теряю семью, то потом писала доброе письмо. Мне казалось, что мама всегда будет видеть меня как свою маленькую дочку, и ничто не может это изменить.
Потом я принял решение об операции. Мама расстроилась, умоляла меня передумать, попросила поговорить с ее пастором. Пастор прислал мне злобное письмо, в котором говорил о том, как я несчастен, если хочу изменить тело, хотя на самом деле я впервые в жизни был счастлив. Все эти звонки и письма были очень тяжелы. Мне казалось, что мама все-таки откажется от меня.
Примерно в то же время моя сестра попала в больницу. Я бросил все и приехал домой к маме, чтобы сидеть с приемным братом. Мне пришлось пробыть там неделю, я не ходил на работу, отменил все планы… после этого все начало меняться. Она больше не говорила, что я не ответил на письмо пастора. Когда операция закончилась, она обняла мою партнершу и поблагодарила ее за то, что она со мной, что заботится обо мне. Потом мама позвонила в рождественское утро (меня выписали из больницы в Сочельник) и пригласила нас в гости, потому что хотела быть с семьей в Рождество.
С тех пор все становится лучше. Она все еще называет меня в женском роде, но называет не дочкой, а ребенком. Однажды она назвала меня женщиной, но извинилась. Брат и сестра никуда не делись из моей жизни, они поддержали меня во время развода.
Поэтому я думаю о Марии и ее пути: от того момента, когда она осталась на улице, до того, когда она стояла у подножия креста. Ей просто хотелось, чтобы ее ребенок был в безопасности. Может быть, она была снаружи, чтобы предупредить Иисуса, чтобы он увидел — такое поведение заведет его в беду. А потом пошла за ним и смотрела, как ее сын умирает, не зная, будет ли он воскрешен.
Думаю, были моменты, когда Мария злилась на Иисуса за то, что он следует своему призванию. Должно быть, она думала, что ее сын отворачивается от семьи, от того, чему она его научила. Она наверняка считала, что он принимает неверные решения. И все же в тот час, когда он нуждался в ней больше всего, она была рядом.
Мы не видим историю глазами Марии — только глазами Иисуса. Что бы она могла рассказать? Что могла бы рассказать моя мать?
Я знаю, были времена, когда я не был терпелив, когда оставлял ее снаружи, когда говорил, что моя семья — другие люди. И все же она оставалась со мной — хотя, разумеется, не была идеальна. Я пытаюсь помнить, что это процесс для всех нас, и ей нужно время, точно так же, как оно нужно мне. Я пытаюсь впускать ее в свою жизнь настолько, насколько могу. Но для меня важнее всего то, что я даю ей знать — она моя мать, я люблю ее, я здесь. У меня все еще имя, которое она дала мне, я ее ребенок. Но я надеюсь, что однажды она назовет меня сыном.
По материалам Shannon T. L. Kearns
Подготовлено специально для Nuntiare.org
Другие тексты Шеннона Кирнса:
Следите за нашими новостями!