Содержание:
1. Дети чулана
2. Откуда берутся геи
3. Квирские страсти
4. Консервативный путь эмансипации
5. «Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского…»
Сноски
Практически каждый гей[1] в какой-то момент жизни осознаёт себя радикально отличным от того, каким его представляют окружающие. Мы ещё не знаем, что это значит, но уже ясно чувствуем, что об этом лучше не говорить. Как будто с грудным молоком мы впитываем то, что мальчику влюбляться в девочку хорошо, а вот мальчику в мальчика – такого не может быть. Часто мы даже не знаем, как сказать об этом самому себе – способность говорить и даже думать об этом опыте, ни слова, ни смелость не приходят автоматически, им не учат в школе. Ещё до того, как мы узнаём название этому открытию, мы уже заучиваем, что наши переживания, желания и стремления – непроизносимое, неприемлемое табу. Именно в этом пространстве «не может быть», несуществования, в пустоте невозможного геи осознают себя, будучи ещё скорее ребёнком, чем подростком, и живут там годами, иногда десятилетиями, иногда – всю жизнь.
Почти все геи растут с гетеросексуальными родителями, для которых иная сексуальность стала бы скорее проблемой. Для такого ребёнка родители – первые люди, от кого секрет своих желаний приходится прятать. А ещё есть бабушки и дедушки, ожидающие в старости радости от внуков, есть друзья и необходимость признания с их стороны. Этот секрет не сравнить с разбитыми окнами, вырванными страницами дневника или тайным покуриванием сигарет. Сексуальность – одна из тех вещей, что лежит в основе нашей идентичности, того, кто я, а не просто, что я делаю. Это направление очень многих желаний и горизонты возможного.
В английском есть слово closet, которое буквально означает «чулан». В контексте гейского опыта оно, как и многие другие слова, приобрело особое значение, а именно: хранение секрета своей ориентации. Геи растут и живут посвящённые в одну из больших тайн мира, о которой говорить – всё вокруг хоть и тихо, но настойчиво внушает, – не следует. Этот чулан никто сознательно не создавал, но у него есть важная функция: поддержание гетеронормативности мира. Достигается это в той или иной степени насилием: утверждением в ущербности, лишением голоса, подавлением совести. Иногда насилие вырывается наружу, и тогда двери чулана слетают с петель: шотландского подростка избивают одноклассники, манерного американца линчуют в закоулке, пакистанскую девушку насилует брат – чтобы семью не позорила, иранских парней прилюдно вздёргивают на висельнице. Тогда снова на какое-то время наступает покой и солидарность от осознания силы, принадлежности к большинству и морального превосходства. Если Рене Жирар прав, что человеческое сообщество избегает массовых кровопролитий, перенося на изгоев груз накапливающегося социального напряжения[2], то гомосексуальный чулан, очевидно, – один из тех культурных инструментов, которые, с одной стороны, удерживают нас от ежедневного линчевания друг друга, а с другой – поддерживают некий уровень латентного насилия, непринятия и ненависти, необходимый и достаточный для социального мира и солидарности. Отвергая другого, мы утверждаем себя, своё право, принадлежность и идентичность. Поэтому этическое суждение о неприемлемости гомосексуальности – это, скорее, следствие насильственных стремлений, а не их причина. Чулан существует не потому, что геи опасные извращенцы, а потому, что любое меньшинство рано или поздно становится объектом внимания, коллективных фантазий и эмоций. Гомофобия – порождение нужды человеческого общества в «ином» для самоутверждения в нормальности определённой идентичности и поведения ради поддержания социального порядка за счёт меньшинства, существование которого необходимо и презираемо одновременно.
Но открытое насилие сравнительно редко. Чулан обычно – далеко не худшее место для безопасного существования гея. Все вокруг с пониманием и охотно поддерживает этот относительный комфорт. Гей-активист Аднан Али, выросший в Пакистане, утверждает, что в мусульманском мире принято закрывать глаза на однополый секс до тех пор, пока о нём не говоришь открыто. По его словам, мечети становятся местами встреч и знакомств для «случайного» секса – вокруг только мужчины. Родители хоть с грустью, но стерпят гомосексуальные похождения сына, но так, чтобы всё оставалось в тайне, ведь осуждение общины хуже за божий гнев: честь семьи превыше всего.
Чулан и ложь – родные сёстры. Типичная история: прожив с партнёром почти десять лет, человек хранит секрет от своего престарелого отца – чтобы старика не огорчать, – но не от матери, ведь та «сердцем чувствует» и всё принимает. Естественно, он и его партнёр никогда не бывают вместе у своих родителей, не упоминают друг друга в разговоре, заполняя появляющиеся дыры придуманными деталями. Хоть и безопасное место, чулан делает практически невозможным полноценные и по-настоящему близкие отношения с родными, друзьями и всем миром.
Жизнь, пронизанная тайной, раскрепощает неожиданные фантазии и способности. Геи «придумали» cruising (анонимный секс в открытых местах – в парках и на пляжах), cottaging (анонимный секс в туалетах), dark rooms (тёмные комнаты в барах и клубах — всё для того же анонимного секса) и много другого, на чём держится тезис о развращённости гомосексуалов. Всё это стало частью гейской субкультуры, которой одни гордятся, другие стыдятся и презирают, а часто – и гордятся, и стыдятся, и презирают одновременно. В обществе, где преобладает негативное отношение к геям, у последних практически нет возможности вырваться из мира нескончаемого случайного секса: желания и эмоции, не разделённые с человеком, которым дорожишь и о ком заботишься, находят выход там, где для это существует возможность, прямо или косвенно созданная или позволенная заинтересованным большинством.
Причин дорожить безопасностью и комфортом чулана много, у каждого она своя. Но как мы все когда-то должны повзрослеть, так все должны были бы оставить чулан, начать говорить своими словами и голосом. На самом же деле мы говорим то, чему так или иначе учимся от других и подражаем голосам, которым внимаем. А эти голоса в большинстве своём молчат о вещах, терзающих нас, а то и просто отвергают всё, к чему завёт гейское желание. Поэтому оставить чулан не каждому по силам. Это не завоевание, а скорее приобретение, ради которого зачастую приходится расстаться с очень многим: родителями, друзьями, карьерой, местом жительства. И что делать с таким приобретением, совсем не очевидно оттуда, из чулана. Он был и остаётся реальностью даже там, где гомофобия казалась бы неприемлема. Думаю, не зря слово «гей» недавно приобрело ещё одно значение – убогий, непопулярный, мудак. Ди-джей с первого радиоканала БиБиСи недавно попал на страницы газет, употребляя его систематически именно в таком значении: “You are so gay!” Он делает публично то, что в песочницах и школьных коридорах звучит обыденно. Дети говорят вслух то, на что взрослые не решаются, – у детей тонкое чутьё. Гетеросексизм (и гомофобия – её неотъемлемая часть) начинается с пелёнок[3].
Некто в Живом Журнале упрекнул меня: “Ну что вы носитесь со своей гомосексуальностью, как с писаной торбой!» Есть вещи, о которых обычно не думаешь, но они оставляют отпечаток на твоих эмоциях, интуиции, решениях и многом другом. Гетеросексуальными образами наполнено буквально всё вокруг, в т.ч. язык и границы приемлемого. Для гея невозможно комфортно быть самим собой и не ставить под сомнение гетеронормативность, предлагая свой собственный опыт и желания как недостающий элемент в картинке мира, которая для стрейтов могла бы казаться вполне завершённой.
Насколько помню, я первый раз влюбился в детском саду в одногруппницу Олю. Как всё началось и закончилось, растаяло в тумане ранней памяти. Возможно, это и не влюблённость была, просто взрослым так казалось – я больше знаю об этой истории от них, чем помню сам. Но уже следующее увлечение стало началом рутинных эмоциональных сражений и мучений: в нашу деревню приехал блондин из Ленинграда, высоконький и умненький, – он был на год меня старше и уже ходил в школу. Он хоть и продружил со мной почти все три месяца летних каникул, но был не прочь свалить на сторону поиграть с другими пацанами, которые немедленно стали моими соперниками, причиной зависти и невыносимой тоски. Ленинградский блондин уехал домой, а я с тех пор влюблялся только в мальчиков, парней и мужчин. Ненормальным я себя почувствовал довольно поздно, когда присоединился к молодёжной католической общине. До того мне и в голову не приходило убиваться от отчаяния. Впрочем, я знал о своих желаниях, но не знал ещё названия им.
Наверное, я был бы идеальным материалом для психологов, уверенных в патологической природе влечения к своему полу. Фрейд хоть и не видел нужды в лечении гомосексуальности, всё же её корни находил в избыточной зависимости ребёнка от его (Фрейд имел ввиду именно мальчиков) матери и удалённости отца. Другие развивали тему, находя причины однополого желания в задержке психосексуального развития. Фрейд был уверен, что удовлетворение от жизни зависит от нашей способности сосуществовать с недостатками и нуждой, а поэтому нет смысла исправлять ориентацию: «Психоанализ может дать [гомосексуалу] гармонию, покой, полную продуктивность независимо от того, останется он гомосексуалом или изменится», – писал он. Несмотря на это, психиатрия на десятилетия стала главным мотором патологизации однополого желания. Я думаю, что многие или даже все совпадения в моём прошлом, которые для кого-то объяснят мою гомосексуальность, скорее объясняются слишком широким и надуманным видением её причин. Это как с гороскопами: в них легко верить потому, что состоят они из общих и неясных фраз, с которыми в ретроспективе нетрудно идентифицировать события, желания или переживания. Всё зависит только от фантазии и готовности верить. У моего партнёра и в меру заботливые родители были, и много братьев, а вот получилось всё, как у меня. Критики психоаналитических теорий утверждают, что у этих теорий отсутствует важный элемент: их невозможно проверить эмпирически и опровергнуть в принципе, что, в принципе, ставит их вне дискурса познания.
Ещё несколько десятилетий тому левшей пытались учить пользоваться правой рукой, часто используя физическое принуждение, будучи уверенными, что этот феномен свидетельствует о патологии развития мозга и делает его носителей неспособными полноценно существовать в обществе, ведь весь мир устроен для правшей. Не в помощь левшам оказалась практически повсеместная – если верить антропологам, – ассоциация того, что находится слева по отношению к субъекту, с понятиями зла или недостатка («левый», – говорили мы в школьные годы о глупом и неудобном в общении сверстнике, о непонятной музыке или немодной одежде). Корректирующие терапии и наказания ничего, кроме глубокого и долговременного стресса, не дали: леворукость никогда не устраняется, а только приобретает скрытую форму. Левши – меньшинство во всех культурах, а предпочтение той или иной руки у человека стабильное и не приобретённое. Большинство из нас рождается правшами, а некоторое меньшинство – левшами: ребёнок не рождается как чистый лист, на котором можно выписать что угодно. Мы рождаемся с более или менее сильными предрасположенностями к тому или иному.
У теорий социального приобретения сексуальной ориентации те же проблемы, что и у патологизации леворукости – они фокусируются на ложных объектах: возможном контексте первого сексуального опыта, неправильном воспитании, отчуждённости от сверстников. Все эти вещи скорее говорят о предрасположенности к интимности с однополым партнёром, о дискомфорте родителей, находящих в ребёнке не то, чего они ожидали, о презрительном отношении сверстников к тому, кто не вписывается в строгие рамки подросткового имитирования. Терапии конверсии сексуальной ориентации, основанные на этих теориях, непродуктивны и теперь уже редко практикуются вне религиозного контекста. Даже их приверженцы соглашаются с тем, что в лучшем случае им удаётся изменить поведение, но не желание, не влечение как таковое. Наиболее очевидное объяснение изменения поведения в таких случаях – социальное давление, а не трансформация желания. Интересным прецедентом была британская протестантская организация Courage, которая на протяжении 14 лет занималась поддержкой геев, пытавшихся оставить «гомосексуальный образ жизни». В 2001 г. Courage целиком отказалась от подобного служения: игнорировать депрессивные и суицидальные настроения тех, кто прошёл их школу, было уже невозможно[4].
За последние несколько десятилетий появилось немало исследований о биологичесой детерминированности сексуальной ориентации. «Ген гомосексуальности» (gay gene) стал расхожей фразой, сначала обнадёживая: «Я родился таким!» – а потом ставя в тупик: в фантастическом фильме «Гаттака» эта идея обыгрывается на примере двух родителей, осторожно объясняющих доктору-«детодизайнеру», что им хотелось бы дождаться внуков.
Два британских исследователя в области психиатрии и психобиологии, Глен Вилсон и Кази Раман, опубликовали в 2005 г. книгу «Born Gay: The Psychobiology of Sex Orientation», в которой попытались обобщить эти исследования. Они утверждают, что сексуальная ориентация – результат взаимодействия многих генов и среды (гормонов и энзим) в материнском лоне. В свою очередь воспитание и опыт после рождения не имеют влияния на сексуальную ориентацию как таковую (что, конечно, не значит, что они не влияют на её проявление, на поведение). Авторы уверены, что процессы, ведущие к гомосексуальной ориентации, не имеют патологического характера, а вполне объяснимы с точки зрения эволюционной биологии: «гены гомосексуальности» имеют благотворное влияние на репродуктивные способности всего вида в целом (например, уменьшая агрессивность в отношениях внутри группы), поэтому они не исчезли в процессе эволюции. В таком случае генетический полиморфизм – существования видов с небольшими различиями внутренней структуры, ведущих к различным фенотипическим формам (цвет волос, рост и др. характеристики индивида, и, по-видимому, сексуальная ориентация одна из них), – является ключевым фактором для объяснения гетеро- и гомосексуальности на биологическом уровне. Те самые гены и процессы, которые в абсолютном большинстве случаев ведут к гетеросексуальной ориентации, в некоторых случаях приводят к гомосексуальности – точно также, как одни и те же гены и пренатальные процессы ведут к праворукости большинства людей и леворукости примерно каждого десятого их нас. Г. Вилсон и К. Раман признают, что исследования в этой области весьма фрагментарны. Главная проблема – крайне небольшие и часто нерепрезентативные выборки в проведённых до сих пор наблюдениях и экспериментах, поскольку интерес к теме сравнительно маргинальный: из-за гомосексуальности ещё никто не умер. Тем не менее, на вопрос: «Откуда берутся геи?» – авторы без замедления ответили бы: «Оттуда же, откуда и стрейты».
У последователей деконструкции и её чада — квир-теории — попытки психологов и биологов вызывают, скорее, улыбку: зачем ненужные усилия, если гомосексуальность – такой же глиняный колосс, как и гетеросексуальность. Они – социальные конструкты, над которыми мы либо властвуем (пренебрегаем, преодолеваем, принимаем, изменяем, дополняем новым смыслом, манипулируем), либо властвуют они, когда мы позволяем быть ведомыми идеями и представлениями, которыми культура и общество порабощают нас для поддержания статус-кво, в данном случае – гетеронормативности. Как социальные конструкты, гендерные и сексуальные идентичности подвижны, многоплановы и пластичны.
Квир-теория сделала попытку освободить дискуссию о сексуальности от дихотомного мышления: гомо/гетеро – натуральное/извращение – приемлемое/греховное, – и сформулировать иные способы общения и существования через утверждение различия без традиционных для нашего мышления отрицания или подчинения себе другого. Каждая форма и способ гендерного и сексуального бытия важна и «правильна» в силу своего существования и без зависимости (отрицания, аналогии или трансценденции) от другого способа бытия. Квир-теоретики попытались сформулировать не столько альтернативу гетеросексуальности (а заодно и гомосексуальности), сколько предложить видение всеобъемлющей идентичности, неприемлющей какую-либо нормативность поведения и его влияния на идентичность индивида, поскольку любое этическое суждение по существу продиктовано желанием контроля и власти. «Квир – сторонник креативной реализации желания во имя удовольствия ради самого удовольствия» (Кэтрин М. Дейл). Квир-мышление поэтому – это «пространство глубочайшего напряжения и противоречия» (Элизабет Грош), ставящее под сомнение границы общностей, идентичностей и необходимости (а даже и возможности) моральных канонов и отстаивающее существование разнообразия свободных индивидов, определяющих своё бытиё исключительно в процессе добровольных взаимоотношений.
Квир-теория, несомненно, оказала влияние на мировоззрение геев. Очевидный пример здесь – Питер Татчел, живая легенда британского активизма. Он захватывал полицейские участки, когда полиция бросала все силы на поддержание моральных норм, а не на борьбу с преступностью, арестовывал «гражданским арестом» зарубежных политических лидеров, прерывал заседания синода Англиканской Церкви. Созданная им группа OutRage много раз была в центре внимания из-за «аутинга» – публичного раскрытия чьей-либо гомосексуальности, – обычно политиков, журналистов и церковников, позволивших себе гомофобные высказывания или действия. П. Татчел уверен: «В будущем, в более просвещённую эпоху, гомофобия исчезнет […] Самостоятельные и эксклюзивные сексуальности стрейтов и геев, по всей видимости, будут вытеснены более инклюзивными, полиморфными сексуальностями. Растворение чётких гетеро- и гомоориентаций и идентичностей является условием и доказательством квир-эмансипации, ибо конфликты и предрассудки вырастают из дифференциации и полярности.»
П. Татчел – а с ним и несколько гейских организаций, – отказался поддержать предложение британского лейбористского правительства о гражданских партнёрствах (civil partnerships) для однополых пар: как брак является средством дискриминации против негетеросексуалов, так и гражданские партнёрства, открытые только для однополых пар, были бы дискриминационными по отношению к стрейтам и тем, кто не хотел бы привносить элемент публичного обязательства в свои отношения. За этим отказом, безусловно, стоит недоверие к институту брака, регулируемому государством, а не спонтанностью социальных настроений. Соответственно, институт гражданских партнёрств видится средством навязывания государством и гетеросексуальным большинством определённого образа жизни геям и лесбиянкам, а именно – моногамных отношений, и ещё большей маргинализации менее или более неприемлемых большинству форм сексуальных отношений и практик. Когда в 2004 г. британское правительство пригласило все заинтересованные организации и частных лиц принять участие в консультации о гражданских партнёрствах, гейская община оказалась расколотой: с одной стороны Stonewall – организация, лоббирующая гейские политические и социальные интересы, а с другой – квир-активисты. Несколько раньше глава Stonewall была вынуждена защищать позицию организации, активно сотрудничающей с правительственными кругами: «Ассимиляционизмом обычно презрительно называют попытки лесбиянок и геев стать частью общества. Мы в Stonewall не хотели бы создавать ситуации, когда все становятся одинаковыми. Мы стремимся к признанию и уважению отличий – это то, что делает жизнь интересной. Мы выступаем за социальную справедливость и равноправие. Я не вижу в этом коллаборационизма.»
Теперь и двух рук не хватит, чтоб пересчитать все страны, где лесбиянки и геи имеют право на брак или гражданское партнёрство. Последней в их числе стала Южно-Африканская Республика (антидискриминационные сентименты там сильны после падения апартеида), а Италия и Ирландия – на очереди.
Я упомянул выше об отношении левого крыла гейской сообщества к идее брака. Впрочем, было бы несправедливым обобщением сказать, что среди левых или квир-активистов нет сторонников гейского брака, так же как среди правых или консерваторов нет его противников. Да и сами категории левых и правых весьма условные. Я не раз встречал геев консервативных взглядов и на политику, и на социальные вопросы, но отвергающих брак по той причине, что «мы – другие». Не найдя лучшего определения, остановимся на социальных консерваторах, которые предложили доводы, послужившие базой для введения гейских партнёрств и брака во многих европейских странах, а также Канаде.
Программной текстом была статья американского журналиста Андрю Салливана «Here Comes the Groom», опубликованная в 1989 г.[5]. Статья вызвала бурю откликов, стала главой в книге А. Салливана «Virtually Normal» и обычно цитируется в обновленном варианте как консервативный манифест гейского брака. Автор утверждал, что общество ничего не потеряет, а приобретёт много, открыв гражданский (т.е. нецерковный, цивильный) брак для однополых пар. Это следует сделать именно потому, что брак является наиболее важным институтом современного общества – сплачивающий, содействующий эмоциональному комфорту и экономической состоятельности отдельных людей. Поощряя финансово и морально такие союзы, общество ожидает от них определённых обязательств и в первую очередь заботы о друг друге. Такие обязательства – это то, что помогло бы включить геев в социальный мейнстрим, спасая их и общество от иначе неминуемого сгорания многих жизней в чувстве второсортности и промискуитете. Брак даст подросткам-геям некоторый идеал, к которому они могли бы стремиться, а общество – поощрять их к тому. Брак поможет сгладить конфликты между родителями и детьми-геями, а также между гетеросексуальным большинством и гомосексуальным меньшинством.
Развивая тему в журнале «New Republic», в то время редактированном Андрю Салливаном, Джонатан Рауч акцентировал внимание на двух причинах, на его взгляд центральных, почему однополый брак имеет смысл в современном обществе. «Если бы брак – скрепление двух мужчин в пары, – не давал бы ничего более, его одной только способности угомонить мужчин и держать их дома подальше от проблем было бы достаточным оправданием для специального статуса такого брака […] И другая выгода – взаимная забота, – несомненно имеет отношение к гомосексуалам. […] Юридически брак делает людей родственниками. Нет сомнений, в интересах общества связывать родственными узами тех, о ком в старческом возрасте вероятнее всего не позаботятся дети и кто в молодости, вероятно, не найдёт любви и понимания родителей.»
Ни призывы к милосердию, ни требования соблюдения равноправия и свобод не повлияли на политические круги с такой силой, как прагматические, а по-существу – консервативные, аргументы о социальной и экономической целесообразности однополых браков. Пока что пять стран: Нидерланды, Бельгия, Канада, Испания и ЮАР, – открыли институты брака для лесбиянок и геев. Другие страны пошли по пути особых гражданских союзов и контрактов.
Великобритания только на словах избрала второй вариант: лейбористское правительство провело через парламент закон, фактически написанный в Stonewall. Закон дал гражданским партнёрствам все права и привилегии, которыми располагают гетеросексуальные супруги (налоговые льготы, право наследия и усыновления детей другого партнёра, право посещений партнёра в больнице или тюрьме, организации похорон и право отказа свидетельствовать против обвиняемого партнёра в суде) и возложил идентичную финансовую ответственность за партнёра и обязанности по отношению к его/её детям. Закон запрещает проведение церемоний заключения партнёрств в помещениях религиозных организаций и включения в церемонии религиозных символов или текстов (каждый третий гетеросексуальный брак в Британии заключается в церкви). Это единственное отличие гражданских партнёрств от брака в Великобритании. На веб-сайте Stonewall объясняется: «Нашей главной заботой были права и обязанности, а не название. Гражданские партнёрства идентичны браку во всех аспектах.» Британский закон исключает близких родственников из права на гражданское партнёрство – родственники в глазах общества несут достаточное моральное обязательство заботиться о друг друге. Гражданское партнёрство совсем не обязательно должно быть сексуальным союзом. Об этом, правда, обычно умалчивают: для геев такое звучало бы злой шуткой, а для главных оппонентов гражданских партнёрств, религиозного лобби, – неудобной картой в игре. Социальной машине государства в принципе всё равно, что и как делают партнёры так долго, как они не оставляют друг друга на попечение государства в болезни или старости. Поэтому измена не является достаточным основанием для расторжения гражданского партнёрства. Ими могут быть.«непомерно неблагоразумное поведение» (по-видимому, таким поведением может быть промискуитет одного партнёра, если для другого он неприемлем) и долговременное разобщение партнёров[6].
Меня пока приглашали только на одну церемонию заключения гражданского партнёрства. Это были наши соседи по улице, 60-летний психиатр, любитель оперы за океаном и средневековой живописи на континенте, и 40-летний дизайнер, предпочитающий поп-музыку, reality-TV и не терпящий самолетов. С таким разнообразием интересов они прожили вместе 24 года. Среди тех, с кем я лично знаком, есть пара, заключившая своё партнёрство на сорокалетие совместной жизни. Их праздник был более чем трогательным.
Кто-то сказал, что в наше время проще признаться, что ты гей, чем то, что ты – католик и ходишь в церковь. Это британские реальности, не белорусские. Мне посчастливилось быть и геем, и католиком, что зачастую вызывает ступор у собеседников: такого не бывает. Мир полон мифов, например, что геи не очень религиозны или что церковь – враг гейского сообщества. На самом деле церкви полны геев – и священников, и мирян. Любая религия становится прибежищем для «инаковых», потому что вера, как ничто иное, релятивизирует надуманные абсолюты. В нашем приходе, которым занимаются доминиканцы, все знают о служении для геев и лесбиянок, о регулярных встречах и специальных Мессах, о поддержке нас местным епископом. Нам в небольшом английском городе удалось и повезло намного больше, чем другим, но это – свидетельство того, что геи совсем не обязательно должны быть изгоями в церкви. Не всё сразу. Геям стоит учиться говорить языком, понятным другим, в т.ч. церкви, которую не стоит оставлять – извне мало чего изменишь.
Мой 50-летний друг иногда рассказывает о годах, которые состояли только из работы и поисков секса в парках, поездах, туалетах, барах и клубах: “Каждый день был так хорош, как член предыдущей ночью.” Он хорошо помнит момент, серьёзно изменивший его отношение к себе и другим: разговаривая со священником, он рассказывал о пережитом, на что уже старенький священник спросил, был ли мой друг щедр во всех тех встречах-“кувырканиях” или только искал собственного удовольствия. Разумнее и добрее вопроса, наверное, и не придумаешь. Со временем с участием моего знакомого сложилась группа друзей, которые встречаются очень часто и по самым разным причинам – абсолютно неформальная община взаимоподдержки и приятного или полезного времяпроведения: обеды, кино, церковь по воскресеньям, путешествия, виски и многое другое. Они все с большим или меньшим успехом прошли школу чулана и каминг-аута, интенсивных исследований прелестей жизни и её неудобств. Теперь они делают то, что вряд ли назовёшь чем-то уникальным для взрослых геев: создают системы взаимоотношений, которые позволяют им – одиноким, с партнерами, ищущих секса и нет, – не остаться один на один с собственными проблемами. Ещё в 1980-х годах социальные антропологи обратили внимание на необычные тогда взаимоотношения в гейской общине в крупных американских городах: неформальные группы заботы и творчества, – что было особенно очевидным на фоне паники и презрения со стороны мейнстрима, вызванной СПИДом.
Религия – странная вещь. Она способна убить дух, стремление к жизни, сделать из человека инвалида. Она легко становится орудием пыток. Но она и способна воскресить, дать новую жизнь и мудрость жить. Пытаясь представить себе Христа рядом со мной, мне трудно поверить, что моя сексуальность имела бы хоть малейшее значение для него. Ему было бы всё равно, кого я люблю, только бы любил из щедрости сердца, а не из нужды одобрения другими. Богослов Элизабет Стюарт подметила, что самая радикальная квир-идентичность – дитя Божьего, т.е. того, кто принимает авторитет и идентичность от Бога, а не от людей. И в этом свобода, о которой говорил апостол Павел, – от предрассудков, на которых держатся агрессивные единства и солидарности – этнические, гендерные, сексуальные, – преходящие.
1. Не отрицая множества сходств между гейским, лесбийским и бисексуальным опытом, я должен оговориться, что не обладаю ни опытом, ни достаточным знанием, чтобы с уверенностью говорить о лесбиянках и бисексуалах. Этот текст написан в Великобритании и только в некоторой степени затрагивает вопросы, актуальные для гейской общности в Беларуси.
2. См.: Жирар Р., Насилие и священное. М., 2000; Alison J., Girard’s breakthrough.
3. О гетеросексизме и возможных стратегиях действий гейской общности на примере российской реальности см. статью Валерия Силантьева (Созаева) «Гей-эмансипация: Время радикальных идей?».
4. Marks J., A Time for Change: New Developments at Courage.
5. Текст оригинальной статьи можно найти на веб-сайте «Independent Gay Forum»: Sullivan A., Here Comes the Groom.
6. За год существования закона в Британии более 15000 пар заключили партнёрства, тогда как правительство ожидало только 4000. Каждое четвертое партнерство заключено в Лондоне. Геи чаще регистрируют отношения, чем лесбиянки – мужских пар в Англии 62%, в Шотландии – 57%, В Северной Ирландии – 56%, в Уэльсе – 51%. Однако комитет по статистике утверждает, что количество мужских и женских пар постепенно выравнивается. (Новости 12 декабря 2006. Квирумир.)
Впервые опубликовано на сайте «Феминистская критика».