Христианство и язычество
Выбор был судьбоносным, цивилизационным, и таковым осознавался. Известно, что до крещения имел место диспут, или «испытание вер»: в качестве альтернатив предлагались ислам, иудаизм и латинство. Важно то, что Русское государство, уже тогда довольно обширное, ощущало себя в цивилизационном отношении несостоятельным и искало «национальную идею». Прот. Георгий Флоровский в своем известном труде «Пути русского богословия» пишет:
…древнерусская культура оставалась безгласной и точно немой. Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве …
Ислам, иудаизм, православие и латинство, предлагавшиеся Руси на выбор, были не только состоявшимися цивилизациями с многовековой культурой, но и поддерживались серьезными на то время политическими силами: Рим – Священной римской империей германской нации, православие – Византийской империей, ислам – экспансией Востока (в Киевской Руси контрагентом ислама была Волжская Булгария), а иудаизм – некогда мощной, а к тому времени сильно ослабленной Хазарией.
В пользу христианства, кроме прочего, было одно очень важное практическое соображение, которым можно объяснить и принятие его Римом, а позднее – и вождями германских племен: правитель получал божественную санкцию своей власти. «Несть бо власть, аще не от Бога», сказано в «Послании к римлянам» апостола Павла. Подданных в церкви торжественно поучали: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, но в простоте сердца, боясь Бога». В Византии власть императора была «образом царствия божьего». И сама его держава была «священной».
Ни иудаизм, ни ислам в такой мере не обожествляли царскую власть. Иудейские цари даже и не претендовали на роль «заместителей» или «представителей» Бога, такое было бы кощунством, максимальный титул, который мог взять на себя царь – помазанник божий, а помазание – лишь божье благословение на царство, передаваемое через пророка. Причем первых израильских царей, Саула и Давида, избирал на царство народ. А помазаны они были пророком Самуилом тайно, еще до избрания.
В исламе существовал титул халифа (наместника), который соединял в себе духовную и светскую власть. Но халиф был наместником не Бога, а пророка Мухаммеда, и подчинялся законам шариата. А шииты суннитских халифов вообще не признавали законными.
В латинской церкви император Запада в конечном итоге проиграл Папе борьбу за «наместничество», и западные короли, хотя и обладали разной степенью власти над собственными церковниками, не имели духовного авторитета «наместников Христа». Только сан византийского императора был священным – и это одна из особенностей православия.
Крещение «низов» было, конечно, насильственным, и не сопровождалось долгими душеспасительными объяснениями, так что не следует думать, что славяне чуть ли не с радостью или с «тупым равнодушием», как писал Пушкин, побросали своих перунов в реку [1]. Крещение вызвало сопротивление, как открытое, которое жестоко подавлялось, так и пассивное.
Показательно обращение князя Владимира к тем киевлянам, которые не пожелают креститься: «Противник мне будет» (Радзивилловская летопись) или даже: «Не будет пощажен» (Никоновская летопись). …Один из источников, включенных в «Историю» Татищева, так дополнил официальное повествование о крещении в Киеве: «Инии же нуждою последовали, окаменелыя же сердцем, яко аспида, глухо затыкаюсче уши своя, уходили в пустыни и леса, да погибнут в зловерии их». «Повесть временных лет» сообщает закономерное следствие: «Сильно умножились разбои»[2].
Правительство и церковная власть боролись с язычеством еще долгие сотни лет, а в некоторых народных обрядах и преданиях оно сохранилось до наших дней. Процитирую академика Рыбакова:
…до 17 в. переписывались церковные поучения против язычества, до 18 в. в церковных требниках стояли вопросы к исповедующимся — не ходил ли к волхвам, не исполнял ли их указаний; уже в 40-х гг. 18 в. архиерей Дмитрий Сеченов доносил о нападении на него русских язычников. (Рыбаков Б. Язычество древней Руси. — М.: Наука, 1988. — С. 766-778).
На деле произошло раздвоение культуры, почти раздвоение сознания. Вот что пишет Флоровский:
…с основанием Влад. Соловьев говорил о Крещении Руси Владимиром как о национальном самоотречении, как о перерыве или разрыве национальной традиции. Крещение действительно означало разрыв. Язычество не умерло, и не было обессилено сразу. В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И в сущности слагались две культуры: дневная и ночная.
Если говорить о «русском культурном типе», то с этой поры он включает в себя не только православие, но и двоеверие, в лучшем случае, двуликость (две культуры: дневная и ночная), в худшем – лицемерие.
Крещение Руси было ее «принуждением к культуре». Под предлогом «окультуривания» дикарей, народ был духовно (и «физически») изнасилован.
Но, несмотря на это, почти все деятели русской культуры (уже христианской) оценивали принятие христианства как культурный прорыв, как величайшее достижение Русского государства. Флоровский пишет:
…через Христианство древняя Русь вступает в творческое и живое взаимодействие со всем окружающим культурным миром…
Аверинцев вторит ему в статье «Крещение Руси и пути русской культуры»:
Каким бы ни было богатство автохтонных традиций восточнославянского язычества, подчеркиваемое такими исследователями, как академик Б.А.Рыбаков, только с принятием христианства русская культура через контакт с Византией преодолела локальную ограниченность и приобрела универсальные измерения.
Допустим. Но серьезная издержка такого прорыва – национальное самоотречение и разрыв национальной традиции. А самоотречение приводит к неизбывному чувству вины и неизлечимому комплексу неполноценности. Ты поступаешь учеником к чужим и жестоким учителям. Оно полезно. Но это навеки. Это – как рабство. И если можно оправдать насилие над собственным народом ради приобретения его культурой «универсальных измерений», то как не оправдать «культурные революции» Петра Первого и Ленина-Сталина?
Вот и сегодня глава РПЦ патриарх Кирилл заявляет:
В каком-то смысле мы Церковь Кирилла и Мефодия. Они вышли из просвещенного греко-римского мира и пошли с проповедью к славянам. А кто такие были славяне? Это варвары, люди, говорящие на непонятном языке, это люди второго сорта, это почти звери. И вот к ним пошли просвещенные мужи, принесли им свет Христовой истины и сделали что-то очень важное — они стали говорить с этими варварами на их языке, они создали славянскую азбуку, славянскую грамматику и перевели на этот язык Слово Божие.»[3]
Кирилл и Мефодий перевели на славянский только несколько богослужебных книг, а полного библейского свода не было на русском языке еще шестьсот лет. Хотя в любом случае народ был почти поголовно безграмотным [4]. Вера была «темной», а значит, подверженной шатаниям и всякого рода «ересям». Верили, как Бог на душу положит. К тому же «Кирилло-Мефодиевское наследство» не совсем византийское – это было православие из вторых рук (Македония, Болгария, Моравия), и в него, через «мрачную болгарскую ересь» — богомильство, подмешались гностическо-манихейские мотивы.
Так, культуролог Игорь Яковенко считает влияние манихейства и гностицизма очень существенным, если не определяющим для формирования многих мифов общественного сознания современной России: отсутствие плюрализма и дуалистическое разделение мира на Добрых и Злых, Наших и Не наших. Процитирую из его работы «Манихео-гностический комплекс русской культуры».
Для манихея конфликт… – один из эпизодов Вечного боя. Из всех видов борьбы манихей знает один – борьбу на уничтожение. … Манихей перманентно озабочен поисками Врага. «Ересь латинская», «немецкое засилье», «польская интрига», «коварный Альбион», «буржуи», «мировой империализм», «мировая закулиса», «жидомасонский заговор» – все это лишь сменяющие друг друга номинации ячейки, предсуществующей в сознании манихея. (…)
Любые негативные процессы в «нашем» социокультурном универсуме не могут вытекать из природы объекта, специфики этапа его развития, специфики ситуации. (…) Если что-либо подобное происходит, то это –следствие действий враждебных сил. И чем серьезнее негативные процессы тем, страшнее и могущественнее Враг, тем ближе к апокалиптическому масштаб противостоящей «нам» силы Зла, тем более универсально и всепроникающе их влияние. …
Военный строй российского государства, просматривающийся на всю глубину исторического видения, задан и экстенсивным характером отечественной культуры, и империей, и мессианизмом, и геополитической географией вмещающего русский мир пространства. Понимание жизни как вечного боя заражало русское сознание мессианизмом, двигало Россию к последним пределам, формировало неоглядную империю, высасывало из страны все соки, и, в конечном счете, обрекало ее на стратегическое поражение. …
Чаадаев подверг принятие православия радикальной критике:
«Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии».
В начале 20-го века была поставлена под сомнение и польза от принятия особой славянской письменности (Г. Г. Шпет, Г. П. Федотов). Как пишет Флоровский:
Не означает ли славянский язык Церкви «отрыв от классической культуры», — перевод заслоняет оригинал, устраняется неизбежность знать по-гречески, подобно тому, как на Западе латинский язык Церкви был обязательным.
С падением Византии Московское царство стало покровителем и духовным светочем всего православного мира. По мнению Ключевского, русское общество прониклось религиозной самоуверенностью. Можно предположить, что именно в этот период зародилось и пресловутое «русское мессианство», представление о себе как о народе-богоносце. Патриарх Никон даже начал строить под Москвой макет Земли Обетованной в натуральную величину…
Флоровский отмечает апокалиптический характер возникших в России ожиданий:
Именно в таких перспективах апокалиптического беспокойства вырисовываются первые очертания известной «теории Третьего Рима». Это была именно эсхатологическая теория, и у самого старца Филофея она строго выдержана в эсхатологических тонах и категориях. «Яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти»…
В то время как Россия подхватила выпавшее из рук Византии знамя православия, на Западе уже шла антиклерикальная революция – эпоха Возрождения. Притягательная сила этого культурного взрыва дошла и до России, и в кругах правящей элиты начался, хотя бы как веяние моды, медленный отход от византийских традиций и поворот к Западу.
Карамзин пишет об Иване III: «Раздрал завесу между Европою и нами». Сходное суждение у Флоровского о Грозном:
Не только политически, но и культурно Грозный обращен был именно к Западу, не к Византии.
Верхушка власти все чаще поглядывает на Запад, но при этом все тверже направляет простонародье по руслу «веры отцов», вполне в традициях двоеверия-лицемерия русской власти.
Но настоящее и драматически активное «влияние Запада», как считает Ключевский, началось в 17 веке, после Смуты.
«Война покажет», вещает русская народная поговорка. Смута вскрыла…
…несостоятельность существующего порядка. Тогда и начался глубокий перелом в умах: в московской правительственной среде и в обществе появляются люди, которых гнетет сомнение, завещала ли старина всю полноту средств, достаточных для дальнейшего благополучного существования; они теряют прежнее национальное самодовольство и начинают оглядываться по сторонам, искать указаний и уроков у чужих людей, на Западе, все более убеждаясь в его превосходстве и в своей собственной отсталости. (Ключевский, «Курс русской истории»)
Все началось с преобразования армии, тогда же и пошло постепенное, но все более активное привлечение иноземцев, и возникла знаменитая Немецкая слобода. Началась активная переводческая деятельность, возникли первые попытки завести казенные школы, пошла мода на изучение иностранных языков, прежде всего греческого, латинского, польского. Законодателями «западной» моды были царская семья и царский двор (Сам царь Алексей подавал пример в этом).
Так и пошло с тех пор, что «правительство – единственный европеец в России», как в 1836 году писал Пушкин в не отправленном письме к Чаадаеву.
Проблема перевода и унификации церковных текстов привела к Расколу.
Предчувствуя наступление перемен и их опасаясь, консервативные, прежде всего, церковные силы русского общества попытались остановить этот процесс. Раскол был реакцией на «западное влияние». Последуем за мыслью Ключевского.
Потребность в новой науке, шедшей с Запада, встретилась в московском обществе с укоренившейся здесь веками неодолимой антипатией и подозрительностью ко всему, что шло с католического и протестантского Запада. <…>
В одном древнерусском поучении читаем: «Богомерзостен пред богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от бога готовое учение, то и держи». В школьных прописях помещалось наставление: «Братия, не высокоумствуйте! Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». Такой взгляд питал самоуверенность незнания: «Аще не учен словом, но не разумом, — писал про себя древнерусский книжник, — не учен диалектике, риторике и философии, но разум христов в себе имею».
К опасениям за вытеснение «разума Христова» геометрией, астрономией и философией прибавилось и очень существенное политическое самоощущение.
Все началась с исправления церковных книг и некоторых обрядов. Затевалось оно как раз с целью утвердить новую, ведущую роль русского государства и русской церкви в православном мире и, соответственно, создать единую православную традицию, которая сумела бы себя противопоставить «растленному влиянию Запада». За основу были приняты первоисточники – образцы греческих церковных книг, а также бытующие в восточных православных общинах церковные обряды, в частности, крестное знамение троеперстием (вместо святоотеческого двоеперстного).
Вот тут-то и нашла коса на камень: приверженцы старины, старообрядцы, ополчились на реформистов, которые были связаны с властью и властью поощряемы. А поскольку та уже была под подозрением в склонности к западным порядкам, раскольники и церковную реформу восприняли как ересь, притом совершенно губительную. К тому же «власть» вообще не любили, хотя бы за притеснения (на начало Раскола выпало и мощное народное восстание под руководством Степана Разина). В Раскол ушла часть церковных иерархов, консервативно настроенная аристократия и масса простого народа (всегда консервативная). В самом грубом приближении, «старое» восстало на «новое».
Ключевский обвиняет Никона в возникшем ожесточении.
Уж в конце своего патриаршества в разговоре с покорившимся церкви противником Иваном Нероновым о старых и новоисправленных книгах он сказал: …И те, и другие добры; все равно, по коим хочешь, по тем и служишь… Значит, дело было не в обряде, а в противлении церковной власти. (…) объяви Никон в самом начале дела всей церкви то же, что он сказал покорившемуся Неронову, не было бы и раскола.
Не могу согласиться: причиной Раскола было не упрямство участников борьбы, а сам ее «предмет»: старое противоборствовало новому, «восточное» – «западному». Ключевский и сам приводит авторитетное мнение протопопа Аввакума:
Аввакум видит источник церковной беды, постигшей Русь, в новых западных обычаях и в новых книгах: «Ох, бедная Русь! — восклицает он в одном сочинении, — что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?».
Реформа проводилась, как и принято на Руси: насилием. Проклятия, отлучения, лишения церковного сана, конфискация имущества, ссылка, посажение в яму, отрезание языка, носа, ушей, отсечение рук и, наконец, сожжение. Тысячи были подвергнуты карательным мерам.
В 1682 году, после сожжения Аввакума с подельниками в Пустоозерске, в Москве была предпринята попытка реставрировать «старину» уже силовыми методами. Стрельцы дважды поднимали мятеж под лозунгами восстановления старой веры, но оба раза потерпели поражение. Реакция была жесткой. Вот один из указов царевны Софьи (1685 г.):
Если кто из старообрядцев перекрещивал крещеных в новой церкви и, если он даже и раскается, исповедуется в том отцу духовному и искренне пожелает причаститься, то его, исповедав и причастив, все-таки «казнить смертию без всякого милосердия».
Людей сжигали, рубили им головы, ломали клещами ребра, четвертовали; убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. По некоторым подсчетам, только за первые десятилетия Раскола убито было более сотни тысяч старообрядцев. Преследуемые бежали в пустыни, леса, в горы. Но и там их отыскивали, жилища разоряли, а самих приводили к духовным властям для увещаний, и, если они не изменяли старой вере, предавали мучениям и казням. На что уповали раскольники, чего ожидали? Ждали Конца Света, на него надеялись. Хилиазм накладывался на мессианство, образуя горючую смесь…
В результате Раскол, как считает Ключевский, подействовал в пользу западного влияния, которым был вызван. Еще царь Алексей Михайлович, отец Петра, избавился от Никона, забравшего в ходе этой борьбы слишком много инструментов власти, и этим закончилась политическая роль древнерусского духовенства. А стрелецкие мятежи 1682 года своей необузданной жестокостью на всю жизнь врезались в душу впечатлительного подростка, будущего императора. Старина, раскол и мятеж оказались неразрывно связанными в его сознании.
Учитывая масштаб Раскола, его ожесточение, живучесть и его жизненную систему «подполья», можно представить себе сопротивление, которое языческий народ Руси оказывал насильственному крещению. Раскол закрепил «инстинкт» двоеверия, или религиозного двуличия, русские люди были уже к нему приучены: дабы избежать преследований, приходилось жить двойной жизнью – ходили в официальную церковь, а тайно исповедовали раскольнические обряды и образ жизни. Не так ли жила и диссиденчески настроенная советская интеллигенция: ходила на демонстрации и субботники, а на кухнях молилась на Запад и справляла свои тайные обряды протеста и недовольства?
При Петре русская православная церковь была просто разгромлена. Общество раскололось и разделилось, как и в период крещения Руси, на западную по культуре правящую элиту, во многом иноземную, и «народ», державшийся старых обычаев.
По Флоровскому
Государство утверждает себя самое как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, — ибо государство все дела считает своими. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того «полицейского государства», которое заводит и учреждает в России Петр…
…Церкви отводится в системе народно-государственной жизни свое место, но только в меру и по мотиву государственной полезности и нужды. Не столько ценится или учитывается истина, сколько годность, — пригодность для политико-технических задач и целей… Духовенство обращается в своеобразный служилый класс.
18 век окончательно преобразовал Россию в страну западной культуры.
Если и «приникали» к греческой традиции, то отнюдь не к христианской, а к языческой, античной. Русские поэты с середины 18 до середины 19 века писали не о Христе, а о Венере и Аполлоне. А то, что Пушкин писал о Богоматери, было сознательным, озорным богохульством, по сравнению с которым озорство «Пусси Райот» – детская забава.
Произошел и еще один очень важный сдвиг: падение духовного авторитета церкви подорвало и веру в богоизбранность русского народа. Отныне русские стали народом «как все».
Марксистская революция, на первый взгляд, – довершение дела Петра, окончательный уход на Запад, в его глубь, в 18-ый век, в эпоху Просвещения, включая победоносный разгром церкви. Но революционная интеллигенция была сметена русской глубинкой во главе с православным семинаристом. И страна, вечно молодая старуха, осталась у разбитого корыта, а в корыте – баланда из наивных мечтаний о великом тысячелетнем царстве христианского коммунизма. Большевистская революция в итоге оказалась антипетровской, антизападной контрреволюцией, возвращением в допетровскую и даже довладимирскую, некрещеную Русь. Аукнулась вся история насилия…
Но возвращения не получилось – возвращаться было некуда…
Тяжело расставаться с иллюзиями мессианского предназначения. Сегодня русская культура в растерянности, исчезли цивилизационные ориентиры, и непонятно, на какой культурной основе строить национальную общность.
Как пример то ли каши в голове, то ли отчаяния, можно привести написанную сто с лишним лет назад статью о русской интеллигенции, по сути, о русском духе, Дмитрия Сергеевича Мережковского, одного из ярких деятелей христианского возрождения, мечтавшего о «Третьем завете». Статья называется «Грядущий Хам».
Я уже раз говорил и вновь повторяю и настаиваю: первый русский интеллигент — Петр. …Единственные законные наследники, дети Петровы, — все мы, русские интеллигенты. Он — в нас, мы — в нем. Кто любит Петра, тот и нас любит; кто его ненавидит, тот ненавидит и нас.
Что такое Петр? Чудо или чудовище? Я опять-таки решать не берусь. Он слишком родной мне, слишком часть меня самого, чтобы я мог судить о нем беспристрастно. … И пока в России жив Петр Великий, жива и великая русская интеллигенция.
Мы каждый день погибаем. У нас много врагов, мало друзей. Велика опасность, грозящая нам, но велика и надежда наша: с нами Петр.
Дитя, уповающее на христианское возрождение России, славит своего отца, нигилиста и разрушителя?… Характерен вопрос: Чудо или чудовище? То есть для Мережковского это неважно, пусть даже чудовище, все равно – «с нами Петр». Разрушил старую Россию? Зато создал новую великую культуру. Но разве эта новая культура была православной?
Периодические тотальные разрушения и перепахивания могут сделают почву бесплодной, а то и вообще лишить почвы. Но Мережковский даже готов принять обвинение в «беспочвенности» русской интеллигенции:
…в таком случае мы, «беспочвенные» интеллигенты, предпочтем остаться с Петром и Пушкиным, который любил Петра как самого родного из родных, нежели с теми, для кого Петр и Пушкин чужие.
По сути, главная «национальная особенность», а, значит, и основа идентификации для Мережковского не культура, даже петровская, а именно этот дух разрушения у русского человека, его он называет «страшной свободой духа» и патетически воспевает:
В этой-то страшной свободе духа, в этой способности внезапно отрываться от почвы, от быта, истории, сжигать все свои корабли, ломать все свое прошлое во имя неизвестного будущего, — в этой произвольной беспочвенности и заключается одна из глубочайших особенностей русского духа. Нас очень трудно сдвинуть; но раз мы сдвинулись, мы доходим во всем, в добре и зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии, до крайности.
Не идет ли этот разрушительный дух от детской травмы первого изнасилования – насильственного крещения; и от более поздней травмы – лишения мессианской девственности? Разве это не признание культурной беспочвенности России, если не в культуре дело, а в готовности «ломать все свое прошлое во имя неизвестного будущего»?
Особенность, может быть, очень опасная, но что же делать? Быть самими собою не всегда безопасно. Отречься от нее — значит сделаться не только «беспочвенным», но и безличным, бездарным.
… Между протопопом Аввакумом, готовым сжечься и жечь других за старую веру, и анархистом Бакуниным, предлагавшим, во время Дрезденской революции, выставить на стенах осажденного города Сикстинскую Мадонну для защиты от прусских бомб, — пруссаки-де народ образованный, стрелять по Рафаэлю не посмеют, — между этими двумя русскими крайностями – гораздо больше сходного, чем это кажется с первого взгляда.
По Мережковскому с «беспочвенностью» русской интеллигенции связано и ее «безбожие». А это значит, что православие на Руси не прижилось. У русской интеллигенции нет еще религиозного сознания.
Но Мережковский оптимистичен. Пусть религии нет,
…но есть уже великая и все возрастающая религиозная жажда. Блаженны алчущие и жаждущие, ибо они насытятся.
И, наконец, «Последние будут первыми». Вновь апокалиптические упования и вера в пустоту, как потенциал для наполнения:
Для великого наполнения нужна великая пустота. «Безбожие» русской интеллигенции — не есть ли это пустота глубокого сосуда, который ждет наполнения?
Несмотря на упования, картина настоящего, как и пророчество будущего, беспощадны:
Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам.
У этого Хама в России — три лица.
Первое, настоящее — над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины, китайская стена табели о рангах, отделяющая русский народ от русской интеллигенции и русской церкви.
Второе лицо прошлое — рядом с нами, лицо православия, воздающего кесарю Божие, той церкви, о которой Достоевский сказал, что она «в параличе». «Архиереи наши так взнузданы, что куда хошь поведи», — жаловался один русский архипастырь XVIII века, и то же самое с еще большим правом могли бы сказать современные архипастыри.
Третье лицо будущее — под нами, лицо хамства, идущего снизу — хулиганства, босячества, черной сотни — самое страшное из всех трех лиц.
Впрочем, финал статьи пафосный, полный христианских лозунгов и революционных призывов: Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос.
В белом венчике из роз, впереди Иисус Христос…
Недавно (26.6.2013) русский писатель и общественный деятель Александр Проханов на «Эхе Москвы» в программе «Особое мнение» заявил:
…если я пренебрегу интересами моих 144 миллионов для того, чтобы спасти абстрактные 6 миллиардов – я буду просто кретин!
Или я буду Иисусом Христом, для которого важно человечество как таковое. Я не сын человечества, я не человек Земли – я русский человек, живущий здесь и готовый здесь умереть.
Спроси у Проханова, православный ли он, уверен, что подтвердит, в грудь бия. Однако по сути он называет Иисуса Христа кретином. Христианство построено на тезисе «несть эллина и иудея» и на универсальной этике, но Проханов не какой-нибудь «сын человечества» (в евангелиях – «Сын Человеческий»), он, прежде всего, «русский», и за это готов «умереть». И получается, что русский и православный для него – разные вещи.
Конечно, Проханов – не великий мыслитель, но дело не в нем, а в той кашке, которую он варит для пустых глиняных сосудов, жаждущих наполнения.
Он еще называет себя коммунистом, а своим кумиром – Сталина. Можно ли быть коммунистом и православным в одном флаконе? Может ли сталинизм быть культурной основой нации? Еще Проханов любит ислам. Что ж, ислам – дело серьезное. Надо полагать, что Проханов видит в нем некий запасной для России выход: если от Запада не отобьемся – уйдем в ислам (лучше стать турком, чем латинянином, как говорили в Византии).
Примечания:
[1] Пушкин писал в «Очерке истории Украины»: «Дикие поклонники Перуна услышали проповедь Евангелия, и Владимир принял крещение. Его подданные с тупым равнодушием усвоили веру, избранную их вождем».
[2] «Добровольно-принудительное крещение Руси» http://www.ateism.ru/articles/shatsky.htm
[3] Из ответов на вопросы корреспондента телеканала «Россия» в сентябре 2010 года
[4] По данным из таблицы «Процент неграмотных новобранцев среди призывников бывшей Российской империи» в БСЭ (1929-30гг), в 1875 году 79% призывников было неграмотно (через тысячу лет после «приобретения универсальных измерений»).
29.07.2013
Источник: © Русский Журнал.