Когда мне было пятнадцать, родители отвели меня в подвал церкви для «терапии».

«Терапевт», Майкл, был бледным седеющим стариком.

Стены его офиса были раскрашены в голубой и украшены фотографими его семьи. Из-за этого комната должна была казаться яркой и веселой, хотя на самом деле это было угнетающее пространство без окон, бетонная коробка.

«Так когда твоя «лучшая подруга» впервые потрогала тебя?» — с презрением спросил Майкл. Это была первая законченная фраза, которую я от него услышал.

Я был шокирован этим вопросом и расплакался. Когда я смог поднять голову и посмотреть на Майкла, я увидел у него на лице самодовольную улыбку. Он явно радовался тому, что мои сексуальность и гендерное выражение вписывались в историю, которую он сочинил обо мне.

«Она меня никогда не трогала», — сказал я сквозь слезы и сжатые зубы.

Мы говорили о моей подруге, моей первой любви, о девушке, которая научила меня жить в соответствии с собой, защищать себя. Это она посоветовала мне открыться родителям о природе наших отношений.

Моя честность привела меня в кабинет Майкла.

Это продолжалось восемь месяцев подряд: раз в неделю кто-то из моих родителей, обычно отец, оставлял меня у двери церкви. Я спускался по темной лестнице к Майклу. Я помню, как считал шаги вниз в надежде понять, как избежать встречи: я смотрел на окно и думал, не вылезти ли из него; не развернутся ли мне и не убежать, пробежать мимо машины отца…

Я помню, как Майкл впервые ударил кулаком по столу и заорал: «Ты не лесбиянка! Ты будешь гореть в аду! Иисус умер, чтобы ты могла искупить свои грехи!»

Я не смог отвернуться и посмотрел ему в глаза. Даже сейчас я вижу его отчаянные водянистые глаза, вижу, как они пытаются выжечь эти мысли у меня в голове, запихать их в меня.

Майкл ходил по комнате, жестикулировал, кричал, цитировал Библию и даже плакал, а я в это время рассматривал книжные шкафы и геометрические фигуры на стенах. Мое занятие помогало мне расслабиться и отключиться от творящегося вокруг хаоса. Я запомнил, как тикают часы на стене офисе, поэтому мог посчитать, сколько осталось до конца сессии. Майкл начинал кричать громче, если я смотрел на часы.

Первые несколько месяцев терапии я находил в себе энергию отвечать на агрессивные вопросы Майкла.

Но потом мне надоело повторять одно и то же: «Нет, я не лесбиянка»; «Нет, она не изнасиловала меня»; «Нет, я не пью и не употребляю наркотики». Часто он задавал мне откровенные вопросы о сексе, которые я не помню — и из-за их содержания, и из-за того, что мне слишком больно их вспоминать. Потом я просто сидел там, слушал, как он орет, и пытался отключиться.

Мое молчание злило Майкла. Он пытался по-разному задавать одни и те же вопросы, а когда я не отвечал, он начинал ругать мое гендерное выражение, мою внешность:

Почему ты не можешь одеваться как женщина? Кто научил тебя так одеваться? Посмотри на моих дочерей, они выглядят как женщины, я даже не могу понять, девочка ты или мальчик. Как ты собираешься встречаться с мужчинами, если не носишь косметику? Думаешь, Иисус умер, чтобы ты могла шляться по улице со своими друзьями-пидорами?

Последнее я вряд ли мог сделать: в пятнадцать лет я не знал других ЛГБТ-людей. Я даже не знал этой аббревиатуры. У меня не было контекста, в котором проводилась «терапия». У меня не было слов, чтобы описать, какое влияние на меня оказывало лечение, которое должно было «спасти» мою душу.

Я был абсолютно одинок.

Я не мог рассказать друзьям. Взрослые, которым как я думал, я мог доверять, согласились с моими родителями и отказались слушать меня, когда я пытался объяснить, что со мной происходит. Я был один, каждую неделю я ходил на бесконечные сессии к Майклу.

Те несколько раз, когда мои родители ходили к Майклу вместе со мной, были еще менее приятны. Майкл изображал доброту и сочувствие, которых почему-то не было, когда мы были одни. Отец, гордый военный, смотрел на меня или в пол. Мама тихо плакала в платок или пыталась взять меня за руку.

Только годы спустя, когда я сделал камин-аут как трансгендерный мужчина, я начал понимать, через что мне пришлось пройти.

Майкл, родители, церковь — все они пытались спасти меня от вечности боли и страданий. Они верили, что боль и страдания неизбежны, если я только не перестану любить мою подругу и если не откажусь от того, что теперь я могу назвать трансгендерной идентичностью. Но Майкл сделал куда больше для того, чтобы сломать меня, чем могла бы сделать какая угодно любовь — к себе или к другому.

Тем из нас, кто выжил в репаративной терапии, требуются годы, чтобы понять — нас не надо чинить. Мы не сломаны.

По материалам Believe Out Loud
Автор: Карл Чарльз
Подготовлено специально для Nuntiare.org

Еще на эту тему: