Мы сидели на плахе.

Мы были смешные, и нежные,

и вместе.

Это «вместе» сквозило в каждой улыбке, и в звоне стаканов, и в касаниях тонких рук.

И мы были хрупкие.

Я не то чтобы это знал, но воздух вокруг наливался, натягивался, тревожно звенел,

и я видел — по небу к нам как будто шагают тяжёлые волны, и я слышал их гул, и он нарастал, и от него гудела голова — всё сильнее, как бы я ни пытался зажать уши.

Я пытался зажать уши,

озираясь испуганной собакой

—

и взгляд споткнулся

о твои тревожные глаза,

и небо стукнуло в набат.

Да,

твои глаза были тревожные,

тоскливые,

всевидящие и всеобъемлющие

и — обнажали

невыкричанное:

кто здесь?

с кем можно — побыть,

разделить великое, страшное,

носимое на руках —

они тонкие и дрожат от слабости, —

въевшееся насквозь

в основу твоего существования,

в основу нашего

всеобщего

незыблемого существования?

Мы сидели на плахе,

глядели на звёзды

в последний раз.

Я тогда понял, что ты это знаешь, и я тоже это знаю.

Руки — я хотел, я правда старался, руки едва меня слушались.

Рассечь густую угрозу,

разлитую в воздухе —

как поднять глыбу, которую никто не может поднять.

Я видел — ты тонкий и дрожишь.

От слабости?

Я видел —

небо гудит, надвигается, небо вот-вот упадёт — а что нам сделать в ответ? Только смеяться да отчаянные руки тянуть, выставляя вперёд ладони.

Они тянут. Двадцать две руки тянут к тебе, будто можешь их защитить, будто ты сейчас встанешь, и вырастешь до самого неба, и хтонический воздух разверзнешь, впуская обратно потерянный свет.

Я здесь,

я тяну к тебе руки, чтобы показать, что я здесь,

бережно гладить ладони,

прятать в своих.

А потом что-то долго гремит, звучит,

мои пальцы вязнут в алой крови,

она липкая, тёплая, въедается в кожу,

прожигает насквозь

— как нечто последнее вечное,

ведь так не бывает, правда, так ведь не может быть,

я ведь просто хотел взять тебя за руку,

просто хотел показать, что я здесь!

Солнце восходит,

крик застревает в горле

невысказанным.

Все и так видят —

нет тебя, нет и больше не может быть,

и плачут, и смотрят в небо,

сбивая колени — сбитые с ног

осознанием собственной беззащитности.

Я вспоминаю твоё ищущее

тревожное

беззащитное выражение глаз,

и мили небесной толщи разом на меня сваливаются,

сбивая с ног.

И теперь я хожу и гляжу на звёзды,

хожу по плахе,

и глаза у меня — тоскливые и тревожные,

на руках несу мили небесной толщи,

шрамы

и потёртую временем кровь.

Я никогда не пытался её смыть

— как нечто последнее вечное.