Я пережила личную встречу с Христом в двенадцать лет, сознательно крестилась в четырнадцать. В двадцать лет я встретила своего близкого человека, тогда еще не зная об этом. Мы очень долго не отдавали себе отчета в том, что происходит с нами, считали, что мы подруги. Потом поняли, что любим друг друга – и долгое время старательно пытались расстаться друг ради друга. Все это время мы держались за ризу Христову, молились Богу о вразумлении и верном выборе. Мы сделали этот верный выбор, приняли себя и образ Божий в себе. Мы молились “да будет воля Твоя” день за днем – и пришли от тревог и отчаяния к теплу и труду общего семейного союза. Мы счастливы вместе уже пятнадцать лет.
За это время я многажды изумленно встречалась с удивлением по поводу того, зачем люди из однополых семей “упираются в христианство”. Почему-де мы не можем, если уж нам “невмоготу бороться с собой”, жить вне христианства — ведь тогда объявляющие себя христианскими “правила” на нас не распространялись бы?.. Для меня эта мысль абсурдна так же, как ожидание от единожды родившегося, что он возьмет и начнет жить вне человечества. Можно быть отшельником, но нельзя перестать быть человеком. Нельзя перестать быть христианином, любя христианство и Христа — или христианство не Христово. Мне кажется, это щемяще очевидно — и я всякий раз очень тяжело переживаю неочевидность этого для верующих, совестливых, честных людей.
Текст ниже я написала пять лет назад по просьбе верующих друзей. Делилась им с друзьями, а сейчас по совету подруги решила анонимно выложить в публичный доступ. Мне кажется это важным – поделиться своей историей с теми, кому она важна и кто готов ее услышать. Пиши я ее сейчас, я многое написала бы иначе, но этот текст дорог мне таким, каков он есть. Я написала его, вернувшись из храма, в котором услышала вопрос: “зачем вы сюда пришли? ”… Несколько лет подряд меня начинало мучительно и непрекращаемо знобить при каждом воспоминании о том богослужении. И я опять держалась за ризу Христову и наш семейный союз, нашу семейную малую церковь. И на то принимающее и поддерживающее сообщество верующих, которое составили наши друзья.
***
Итак, вот картинка, в которой нет ничего инфернального и ничего из ряда вон выходящего. Утро воскресенья, церковь в другом городе, в которую я приезжаю ради участия в православном богослужении (по которому очень скучаю и которое нам практически заказано в нашем родном городе) и ради встречи с дорогим человеком. Прийти мне сказали к общей исповеди, но, выехав с запасом на случай задержек, я появляюсь в храме намного раньше — и вижу, что в нем начинается личная исповедь.
Собственно, как раз из-за проблем, с гарантией возникавших бы на личной исповеди, я не хожу в православные храмы своего городка. Во всех трех доступных храмах меня хорошо знают, и мое отлучение от причастия породило бы толки и слухи, опасные для моих близких (для родителей это чревато травлей со стороны недоброжелателей, для моего близкого человека — травлей и потерей работы). Несколько лет, прекратив петь на клиросе, я мучительно отговаривалась занятостью и разъездами, теперь вопросы поутихли и слухи, что я перешла из православия “к сектантам”, перестали волновать прихожан. Нашей семье страшно повезло, у нас есть регулярная возможность глотков церковной жизни — в храме другой конфессии, радушно принимающем нас как гостей, причащающем нас вместе со всеми после общей храмовой исповеди. Мы ни разу не кривим в этом душой, потому что учение о причастии в наших конфессиях считается общим, а в этой дружественной церкви раздаются пока еще не очень громкие голоса о поощрении однополой верности как “меньшего зла по сравнению с однополой распущенностью”. (Эта формулировка, правда, очень меня огорчает — но большинство других огорчают еще больше…) Однако приходить туда, в дружную и крепкую общину, мы можем только как гости, изредка. Потому что невозможно состоять в крепко спаянной, связанной совместной домашней молитвой и множеством совместных дел общине, скрывая семью. Сомолитвенники привыкли к тому, что мы появляемся раз в два-три месяца, и по умолчанию считают, что наша домашняя община где-то еще.
Невместимое, необъятное, неоплатное счастье – что у нас есть еще и далекая домашняя община. Сообщество христиан, в котором можно не врать и не замалчивать семью (что не обязательно значит именно об этом говорить и совсем не значит подчеркивать) — и оставаться своим, человеком среди людей, христианином среди христиан. Где то, каков ты, неважно, если ты хочешь быть Христовым — и одновременно важно и значимо, как все значимые жизненные обстоятельства всех нас.
Я должна была попасть на домашнюю литургию и в то воскресенье, после обеда. Именно поэтому у меня было вдосталь уверенности и защищенности утром в храме. Я ясно почувствовала, что сидеть в уголке храма полчаса, дожидаясь общей исповеди, было бы малодушно, и поняла, что причаститься на этой службе мне точно не посчастливится, зато есть возможность вслух покаяться в остро тревожащем и мешающем. Я могла бы не упоминать семью на исповеди, тем более что моя совесть не видит в нашей многолетней верности друг другу греха – но мне важно было быть честной. Я знала по опыту, что хорошее в ответ на эту честность услышу вряд ли, а тяжелое и обвиняющее наверняка. И встала в очередь к аналою, думая, что это важная возможность — проговорить то, о чем обычно молчат. Что знают православные священники тех храмов, в которые я больше не могу приходить? что домашняя девочка, выросшая в храме, несколько лет каялась в том, что не может совладать с собой и “разрушает жизнь” своей подруге, замечательному человеку? А по истечении нескольких лет пропала, то ли перешла к сектантам, то ли отошла от веры вконец, да-да, видите, к чему ведет подобный грех.. Они не знают о том, что люди, которым заказана полноценная церковная жизнь, продолжают молиться, продолжают искать возможности жить церковной жизнью — годами и десятилетиями. Мы молчим, и кажется, что нас нет, и следующей домашней девочке, значит, будет так же трудно — если (из-за нас) не труднее..
Одна знакомая спросила меня, не мог ли вопрос “зачем вы сюда пришли?” быть продиктован тем, что я не переживаю из-за семейной жизни и тогда какие ж проблемы и зачем на исповедь. Очевидно, может возникнуть и вопрос, зачем говорить на исповеди о том, в чем совесть чиста — для провокации? Нет, отнюдь. Просто скрывать семью на исповеди дико и неестественно так же, как скрывать ее в личной молитве. Слишком освещена и освящена повседневность семьей, слишком насыщена семейными радостями, заботами и тревогами. Тревог при необходимости постоянно скрывать семью хватает и они зачастую ведут к деформациям — и отсутствие активного противостояния деформациям, отпускание Божией поддерживающей руки, очень быстро засасывает в болото.
Я начала — я вполне могу поделиться этим здесь — с покаяния в интернет-зависимости, корни которой совершенно очевидно для меня лежат в той же деформации (в эскапизме) и которая, в связи с тем, что я с ней безвольно ничегошеньки не делаю, очень сильно портит жизнь мне и тревожит близких.
— Это очень серьезно. У Вас ведь есть духовник в Вашем городе?
— Нет, духовник у меня здесь, я приезжаю сюда один-два раза в год.
— ПОЧЕМУ? Вы понимаете, как этого катастрофически мало?
— Да, понимаю. В своем городе я не могу участвовать в православной церковной жизни, потому что у меня есть семья и семья эта однополая. Я не могу в этом раскаиваться, моя совесть не чувствует в этом вины. И я не могу приходить в храм, где меня знают с детства, и раз за разом не причащаться после исповеди, потому что это будет вызывать у прихожан любопытство, которое чревато оглаской. Я не могу позволить себе потерять работу и не могу подвергнуть близких показыванию пальцем.
— И что же, Вы думаете, что я Вас приму?! У меня совершенно однозначное мнение на этот счет!
— Нет, я не думаю, что Вы меня примете.
— Зачем Вы сюда пришли?
..оторопело застываю, смотря в глаза священнику и слабо представляя, какими именно словами я могу объяснить ему, зачем я, христианка, пришла на исповедь.
— Я пришла, чтобы исповедоваться в том, в чем живу не по совести.
— Но поймите — как Вас зовут? — поймите, Оля: исповедоваться можно только ненавидя грех! только изо всех сил желая измениться! а что у Вас?
— Я изо всех сил желаю измениться в том, за что моей совести стыдно, в том, о чем я уже рассказала и о чем еще не успела рассказать — но то, что у меня есть семья, моя совесть не ощущает как грех.
— Но тогда о чем нам с Вами разговаривать? Я, конечно, буду о Вас молиться, но ведь только решив эту проблему, Вы сможете вернуться в Церковь — Вас сейчас не примут ни православные, ни католики, Вы ведь это знаете?
— Да, знаю, у себя в городе мы с близким человеком регулярно причащаемся после общей исповеди в инославном храме — мы не вне Церкви, мы продолжаем быть христианами, заботясь друг о друге десятый год. Я могла бы умолчать об этом, я могла бы дождаться общей исповеди и краткого благословения, но я хотела быть с Вами честной.
— Я тоже хочу быть с Вами честным — и мне нечего Вам сказать. Вы не решите эту проблему за пять минут.
— Я не преследую цель решить какую-либо проблему, я просто пришла к Вам на службу и на исповедь.
— Но поймите, Вы не можете исповедоваться, пока не поймете, что Ваша семья — проблема, с которой Вы должны бороться.
— Я каялась не в том, что у меня есть семья. Назвать семью проблемой для меня значило бы пойти против совести.
— Что ж, это Ваш выбор.
— То есть, исповедь Вы у меня не принимаете?
— Да, я не могу этого сделать, пока Вы упорствуете в грехе.
— Я не упорствую в грехе, я всего лишь честна с Вами и с Богом.
— Я тоже с Вами честен, как видите.
— Что ж, всего Вам доброго.
В ответ, кажется, была произнесена какая-то устойчивая церковная фраза, которой я не запомнила. Потому что непосредственно сразу после нее отошла без покрывания епитрахилью от аналоя, стоявшего без всяких ширмочек совсем рядом с амвоном, и словила на себе пару десятков заинтересованных глаз. Понимаете, почему я не хожу в православные храмы своего городка?..
Дальше я стояла в храме одна — он велик, и c подругой, которая должна была прийти позже, мы до начала службы не пересеклись. Я стояла у двери, надеясь, что Наташа придет чуть позже и я ее увижу, но, очевидно, мы разминулись в храме раньше. При приближении евхаристического канона я подалась вперед, где отвлекающих перемещений и разговоров меньше — и не поверила своим ушам, услышав вслед за “оглашенные, изыдите!” — “непричащающиеся, изыдите!” В этом, возможно, есть какой-то резон, если возглас направлен к тем, кто не хочет причащаться со всеми. Но тому, кто отстранен от причастия, тому, для кого православная служба — счастье, выпадающее не чаще одного-двух раз в году, слышать это невыносимо больно и невыносимо дико. “Господи, это Твой дом и Твоя трапеза. Если кто-то не хочет, чтобы я тут была, пусть придет и выставит меня лично. Сама я отсюда не пойду”. Выставлять, конечно же, никто не пришел, и я участвовала в Евхаристии, как обычно. Вот только обменяться евхаристическим приветствием ни с кем не удалось: я пыталась поприветствовать соседей, но они обнимались со знакомыми, не замечая моего взгляда, а потом очень быстро вернулись к службе. Это было очень непривычно после опыта церковной жизни, в которой принято выглядывать для приветствия прежде всего “новеньких”, которые могут чувствовать себя менее домашне, и жать руки долго и основательно, передним, задним, левым и правым.
Перед причастием я опять не поверила своим ушам — священник провозгласил: “Дорогие мои! напоминаю вам — причащаются только те, кто пришел вовремя и взял благословение на причастие, все остальные — не причащаются!” Я ни разу не слышала этого ни в одном храме. Наши местные православные — небольшие, и я неоднократно сталкивалась с тем, как священник просит случайно затесавшихся в поток причастников несведущих людей подождать у аналоя и выходит к нему с крестом и Евангелием, исповедуя и после причащая их. Инославные — большие, в них потенциальных несведущих больше, но в них обычно звучит “дорогие друзья! если вы не причащаетесь — подойдите, пожалуйста, к алтарю, положив левую руку на плечо в знак того, что вы подходите под благословение!” Резоны в этой декларации тоже, возможно, были — но после нее я не смогла подойти к теплоте, которая в православном храме моего детства называлась “апостольским причастием”, доступным всем, по тем или иным причинам не причащающимся. У меня было чувство абсолютной выдавленности и отверженности: если непричащающимся так настойчиво внушают, что их не должно быть в храме во время причащения и так опасаются, что они все же вольются в поток причащающихся, то и теплота явно не для нас… Я стояла у столика с теплотой, молилась и пела с хором причастный стих. Рядом останавливались радостные люди, обменивались кусочками просфор и поздравляли друг друга с причастием. Это был познавательный и емкий опыт… Правда, когда в конце службы меня нашла подруга и спросила “Все хорошо?”, не разрыдаться я все-таки не смогла, как ни старалась. Спасибо, дорогая Наташа. Мне было очень важно, что человек, которому я до этого ничего не говорила про свою семью, горячо поддерживает меня: “Вы ни в чем не виноваты, в том, что Вы сказали у аналоя, нет ничего постыдного, ничего злого и ничего неправильного”.
Я написала об этой службе так подробно для того, чтобы выразить свою благодарность в том, что этот интересный и емкий опыт пришелся на мою долю. Я знала, что через несколько часов буду причащаться на домашней литургии, которую я ждала несколько месяцев, что после нее будет трапеза с дорогими людьми, а потом долгий вечер с друзьями, что и здесь в храме я не одна, Христос со мной и люди вокруг наверняка хорошие. Я знала, что своим куском просфоры обязательно поделится со мной Наташа, когда мы найдемся (это детски утешало), я знала, что мне нечего стыдиться и не в чем ощущать себя виноватой. Я знала, что у меня вдосталь поддержки близких людей, знала, что храм этот хороший и священник — совсем не плохой человек. Я знала, что у меня есть дом в церкви и дом дома. И все-таки – у меня было очень мощное ощущение, что меня быть не должно, что своим неискореженным, не задавленным бытием я мешаю, что коль скоро я не говорю на белое “черное”, я тут не своя, что богослужение — не для меня. К счастью, я знаю, что бывает по-другому и где бывает по-другому, мне есть куда за этим другим податься, меня не пугают и не смущают высказывания в духе “с тобой все плохо и нам с тобой не о чем разговаривать — если не изменишься, не приходи”. Я пропустила в рассказе об исповеди обмен репликами, в котором поделилась, что покаяние в том, что у меня зеленые глаза, ощутимо вело меня к самоубийству — это последовательное поведение для человека, уверившегося, что он в самой сути своей изначально и безнадежно плох и изменить себя не может. “Что же в этом такого, все мы плохи и испорчены,” — сказал мне священник, которому, я надеюсь, не приходилось убеждать себя в том, что светлое и любящее в нем — тьма и грязь..
Именно потому, что у меня нет сомнений, где белое, а где черное, нет довлеющего ощущения оставленности и неприкаянности, я благодарна, что этот опыт достался именно мне. У меня мурашки пробегают по коже, когда я представляю на своем месте более хрупких людей, которые могли бы очутиться в подобной ситуации. Не приведи Господь.. Из тех детишек, что бегали по храму, тоже ведь то ли три, то ли пять процентов в этой группе риска. Мне очень хочется, чтобы им нашлось где быть людьми среди людей, христианами среди христиан. И я очень надеюсь, что с Божьей помощью мы сможем сделать все зависящее от нас для того, чтобы им пришлось легче, а не сложнее нашего. Я верю, что, будучи христианами, сложности они найдут и в другом: в разделении тягот близких и ближних, во включенности в общественные изменения для других уязвимых групп. И тем исполнят закон Христов.
Ольга Марк
Следите за нашими новостями!