В то время как об «исправительной терапии» кричат заголовки, этот автор напоминает нам, что репаративная терапия также обычно вредит молодым трансгендерным людям.
Когда мне было 15, мои родители отвели меня в подвал одной церкви в моем родном городе на западе, чтобы провести «терапию».
«Терапевтом», его звали Майкл, был пожилой бледный человек с темными седеющими волосами. Его кабинет был выкрашен в небесно голубой цвет и украшен фотографиями в белых рамках, на которых были изображены его домочадцы, сидящие на тюках сена и улыбающиеся на камеру. Сочетание белого и голубого наполняло комнату ощущением чего-то яркого и ободряющего — резкий контраст с бетонной реальностью угнетающего пространства без окон.
«Когда твоя «лучшая подруга» первый раз дотронулась до тебя?», — таким было первое предложение, которое Майкл сказал мне голосом, полным очевидного презрения.
После этого начального шока от подобного вопроса я ударился в слёзы. Когда я наконец-то оторвал взгляд от своих рук, я увидел самодовольное лицо Майкла, радостное от того, что мой гендер и моя сексуальность вписываются в то, что он запланировал говорить.
«Она никогда не прикасалась ко мне», — стиснув зубы, сказал я сквозь слезы.
Моя лучшая подруга, о которой мы говорили, — это первая девушка, в которую я влюбился, это человек, который научил меня жить в гармонии с собой, стоять за то, кто я есть. Она была также и тем, кто побудил меня честно рассказать о нашей дружбе моим родителям в надежде развеять их опасения. Эта честность практически мгновенно привела меня в кабинет Майкла.
Восемь месяцев продолжалось следующее: один раз в неделю мои родители (обычно это был мой отец) отправляли меня к задней двери церкви. Я спускался вниз по лестнице, где меня ждал Майкл. Я помню, как считал ступеньки, отчаянно придумывая способ побега — глядел на окна, через которые можно вылезти, думал развернуться и убежать мимо отцовской машины в соседний район.
Я вспоминаю первый раз, когда Майкл ударил кулаком по столу и взревел:
«Ты не лесбиянка! Ты сгоришь в аду! Иисус умер, чтобы ты могла покаяться в своих грехах!»
Слишком испуганный, чтобы отводить взгляд, я посмотрел на него. Даже сейчас я вижу его отчаяние, его влажные глаза, пытающиеся выжечь эти мысли в моем подростковом мозге, отпечатать их в моей душе.
В то время как Майкл ходил по комнате, жестикулируя, крича, читая стихи из Библии и даже плача, я рассматривал геометрические фигуры на стенах, искал точки пересечения линий книжных шкафов и полок с папками.
Точность и постоянство этих занятий утешали меня и позволяли мне подстроиться под тот хаос, который происходил вокруг меня. Я запомнил звук настенных часов Майкла, так что я мог понять, сколько осталось до конца занятия, не глядя на часы; когда я смотрел на них, он кричал громче.
Первые несколько месяцев терапии я собирался с силами, чтобы ответить на агрессивные нападки Майкла. Но, в конце концов, я устал повторять: «нет, я не лесбиянка», «нет, она не изнасиловала меня», «нет, я никогда не употреблял наркотики или алкоголь». Он часто задавал мне вопросы откровенно сексуального характера, которые я не могу цитировать здесь из-за их содержания и так как вспоминать это слишком болезненно. В конце концов, я просто сидел там, слушал его крики и пытался не обращать внимания.
Моё молчание раздражало Майкла. Разными способами он пытался задать один и тот же вопрос, и когда он не добивался ответа, то цеплялся к моему внешнему виду и гендерной экспрессии. Его слова были до жути пророческими:
“Почему ты не можешь одеваться более женственно? Кто научил тебя так одеваться? Видишь моих дочерей, они выглядят как женщины. Я даже не могу сказать, девочка ты или мальчик. Как ты пойдешь на свидание с мужчиной, если ты даже не красишься? Думаешь, Иисус хочет, чтобы ты была лесбиянкой? Думаешь, Иисус умер, и теперь ты можешь маршировать по улицам со своими друзьями-педиками?”
Ещё далекий от того, чтобы иметь толпу друзей-геев, в возрасте пятнадцати лет я не знал никого из открытых ЛГБТ; я даже не знал этого сокращения. Я не знал контекста такой «терапии», которой был вынужден подвергнуться. У меня не было слов, чтобы описать разрушительный эффект от этого лечения, целью которого было «спасти» мою душу через разговоры о том, что самая суть меня — это что-то отвратительное.
Я был совсем один. Я не мог рассказать об этом своим друзьям, а взрослые, которым, я думал, можно доверять, встали на сторону родителей и отказывались слушать, когда я пытался объяснить, что со мной происходит. Каждую неделю я был один на один с Майклом, и это было похоже на вечность. Я чувствовал, как жизнь замедлялась до черепашьей скорости на протяжении тех часов в этом холодном подвальном помещении, и, казалось, это никогда не кончится.
Те несколько раз, когда родители приходили со мной, были даже более неприятными, чем обычно, из-за Майкла, симулирующего доброту и тревогу, которые неожиданно исчезали, когда мы были с ним наедине. Мой отец, гордый военный человек, глядел на меня или в пол. Мама тихонько плакала или пыталась держать меня за руку.
Только годы спустя, после того, как я совершил камин-аут как трансгендерный мужчина, я начал понимать, через какой ад мне пришлось пройти. Уже позже я узнал о фундаментальной работе моего друга и коллеги Сэма Амеса (Sam Ames) с кампанией #BornPerfect* (англ. «рождены совершенными») в Национальном Центре по правам лесбиянок, с помощью которой я смог осознать те мучительные часы, проведенные с Майклом, как абьюз, нацеленный на то, чтобы «исправить меня».
Майкл, мои родители, моя церковь, — все указывали на то, что они пытаются спасти меня от бесконечной боли и страданий, которые, как они думали, являются неизбежным результатом моей любви к подруге, и, как я узнал позже, моей идентичности как трансгендерного мужчины. Но Майкл сделал больше, чтобы сломать меня, чем могла сделать любовь — к кому-то или к самому себе.
По всей стране ЛГБТ-молодежь посещает занятия с пасторами и терапевтами, на которых в них запихивают губительные мысли о том, что внутри они сломаны. Молодежь ищет в родителях, вере и обществе руководство для того, чтобы ориентироваться на и без того ухабистой дороге к самореализации, и, усваивая, привносит всё это в свою взрослую жизнь. Для тех из нас, кто достаточно «удачлив», чтобы выжить в этом, нужны годы, чтобы осознать, что нельзя починить то, что не было сломано.
Я не сломан. ЛГБТ-молодежь не сломана. Все мы #BornPerfect (англ. «рождены совершенными»).
*Кампания #BornPerfect стремится к законодательному запрету репаративной или конверсионной терапии в каждом штате США к 2019 году. В штатах Калифорния, Нью-Джерси, Вашингтон, Орегон и Иллинойс уже приняты законы, запрещающие использование этих дискредитированных с медицинской точки зрения методов консультирования меньшинств, которые были осуждены как неэффективные и вредные каждой крупной медицинской организацией и организациями по охране психического здоровья по всей стране. Из-за агрессивной тактики и стигматизации, на которых основана эта так называемая терапия, многие молодые люди, такие, как я, не делятся своим опытом этих ужасных и не регулируемых попыток «изгнать дух гомосексуализма», или, в моем случае, «дух транссексуализма», пока не пройдет долгое время.
Карл Чарльз — сотрудник компании Skadden и штатный адвокат в проекте по ЛГБТ и ВИЧ Американского Союза Гражданских Свобод (ACLU). Его работа в ACLU сфокусирована на адвокации трансгендерных и гендерно неконформных молодых людей, оставшихся без дома, находящихся в приемных семьях или состоящих на учёте по делам несовершеннолетних. Его страсть — это работа с молодыми ЛГБТ и их семьями, которые находятся под действием системы уголовного права. Ищите его в Твиттере @rarlrarles.
Источник: Advocate от 11 ноября 2015 года
Перевод: Татьяна Жикина, специально для Nuntiare.org
Еще на эту тему: